— Ах, боже мой, ничем я помочь вам не могу! Ваша дочь на допросах либо молчит, либо говорит дерзости.

— Боже мой, боже мой! Но хоть в одном не откажите: пустите меня к ней.

Викентий пал духом: страшная слабость как бы лишила его дара речи. Филатьев, выждав некоторое время, сказал:

— Впрочем, видя ваши страдания и будучи человеком, гм, гм… Одну минуту, батюшка, попробую уговорить начальство.

Филатьев вышел из кабинета, выкурил в коридоре папиросу и снова возвратился. Он улыбался.

— Уговорил!

— Господин, как я благодарен вам! — проговорил Викентий.

— Ну вот, видите, оказывается, и охранники не такие уж чудовища, какими их малюют.

Да что вы!

— А что касается ваших благодарностей, — умиленно сказал Филатьев, — то не надо меня благодарить, не надо, отец Викентий. Я ваш единомышленник, клянусь! Внимая крикам вашего сердца, я только об одном и думал: уж не подслушали ли вы часом мои думы, думы бессонных ночей? Слушал вас и диву давался: как же верно вы выразили самые затаенные мои мечтания! Расскажите-ка, чем живут, чем дышат мужички, а?

— А не скучно ли вам будет? Да ведь и заняты небось?

— Помилуйте! — вскричал Филатьев. — Да мне вас слушать одно наслаждение. Прошу вас, умоляю рассказать о вашей тихой сельской жизни…

— Тихой? — усмехнулся Викентий. — Ох, уж не такая она, Алексей Матвеич, тихая.

И он поведал Филатьеву все двориковские дела.

— Да-с, грустную картину вы изобразили, отец Викентий, — подпуская в голос эдакие рыдающие нотки, заговорил Филатьев. — Откровенность за откровенность. По секрету, как единомышленнику: бунту у вас непременно быть… И кровь прольется — ох, сколько ее прольется, отец Викентий! И будут унижены храмы… Ведь бунтовщики только о том и мечтают, как бы им дорваться до храмов и их служителей… Они сплошь все атеисты. Они на богодержавие руку занесли, вы подумайте!

— Да, да, верно, Алексей Матвеевич! Об этом-то по ночам, таясь в тиши, я и пишу…

— Пишете? Что пишете? — Филатьев опешил от такого признания.

Смущаясь, Викентий признался, что пишет книгу.

— Зову и хозяев и слуг, просветленных разумом и непросветленных, объединиться в братский союз.

— Но это же превосходно! И за чем же остановка?

— Да ведь, пожалуй, книгу-то не прочитают. Да и кто возьмется выпустить ее?

— Помилуйте, напрасно вы так судите. Такая книга нужна сейчас не менее, чем десять заповедей Моисея.

— Легко сказать! Набросать на бумагу рассуждения — полдела. Главное — что из этих рассуждений вывести?

— Как что? Да вы уже и вывели, насколько я вас понял. Я хочу сейчас говорить только о главном предмете ваших раздумий — о крестьянстве. Революционеры говорят мужику: царская власть есть произвол. А что утверждаете вы? Вы говорите: самодержавие — надклассовая форма правления, стоящая над страстями всех сословий, третейская сила, равная для всех. Вы сами сказали: мечтаю о союзе примирения! Так вот, значит, и вывод найден. Значит, не только мечты, но и механизм изобретен. Крестьян и их обидчиков вы объединяете в независимый от политиканов союз, где с открытыми сердцами люди будут обсуждать взаимные требования. А договорившись — к государю: «Мы, мол, ваше величество, нашли способ понимать друг друга, никакие смутьяны нас с толку не собьют. Позвольте, государь, всем верноподданным объединяться в такой же союз…»

— Спасибо. Теперь для меня все ясно. Не знаю, чем и отблагодарить вас, — взволнованно сказал Викентий.

— А ведь оно так всегда и бывает с талантами. Творят, не ведая что, а придет сторонний человек, взглянет да и объяснит таланту, что он сотворил. Главное — творение, а толкователи найдутся. Да что толкователи! А почитатели? Покоя душа народная требует, дорогой отец Викентий. Вы душу народную успокойте. Вас так превознесут, так возвеличат!..

— Это не так уж важно, — пробормотал Викентий. Впрочем, слова Филатьева вызвали к жизни незнакомое ему чувство. Он был польщен, нервная дрожь овладела им.

Филатьев проводил Викентия до двери, пожелал успеха.

Викентий ожидал увидеть дочь в том арестантском жалком виде, какой он нарисовал в своем воображении еще в Двориках: бледную, похудевшую, удрученную, в тюремном халате.

Какова же была его радость, когда он увидел Таню бодрой, веселой, одетой в обыкновенное платье.

Он бросился к ней, обнял, замер, бормоча: «Да как же так? Да зачем же ты это? — и осыпая поцелуями чуть-чуть осунувшееся лицо. — Что ты наделала, Таня, что ты наделала?»

— Успокойся, папа, и сядем. У нас не так много времени. Это просто удивительно, как тебе разрешили свидание! Да еще в этой комнате и наедине. Как ты все это устроил?

Таня оглядывала темную низкую каморку, где заключенным разрешали свидания лишь в исключительных случаях.

— Это потом, потом, Танюша. Ты о себе, — торопился отец. — Что ты наделала, я спрашиваю?

— Ничего я, папа, не наделала. А ты мало изменился. Как ты живешь? — Она потерлась о его бороду. — Обо мне ты не думай, это не так уж страшно.

Отец с удивлением воззрился на дочь. Она сидела, спокойно улыбаясь, уверенность звучала в ее словах. Никак не походила она на арестантку!

— Как не страшно, глупая? Ты вспомни, где мы сидим!..

— Недолго я буду здесь. Меня, вероятно, сошлют в Сибирь. Флегонт уже там, — с грустью добавила Таня. — А впрочем, и Сибирь не так страшна. Там много наших людей, замечательных людей, папа.

— Ты и Флегонта считаешь замечательным человеком? — Викентий возмущенно фыркнул. — Помилуй, Танюша! Он оказался отъявленным бунтовщиком!

— Он следует своим убеждениям.

Викентий уловил в тоне дочери холодность и отчужденность.

— Убеждения! Шесть лет ссылки за эти убеждения…

— И у меня те же убеждения, папа. Я тоже подбивала мастеровых на забастовки и демонстрации и оскорбляла ходынского царя… Я заодно с Флегонтом.

— Заодно?

— Я с ним не только заодно, я и он — одно, — твердо вымолвила Таня и хоть смутилась от этого признания, но глаз своих не отвела от изумленных глаз отца.

— То есть как так одно? — возвысив голос, спросил он. — Я не пойму…

— Ну, мы просто любим друг друга, и я выйду за него замуж.

— Опомнись, Танюша!

— Это давно решено, — спокойно ответила Таня.

— Решено — без меня? — возмутился Викентий.

Таня смолчала. Сказать ему, что они не нуждались в его согласии, она не хотела: «К чему?»

— И тебе, конечно, — продолжал Викентий, — некогда было подумать об отце, о том, как он отнесется к этому? Э, да что тут говорить! Но, Танюша, ведь тебя с ним так много разделяет! Ты по-другому воспитана, и вообще вы разные люди…

— Нас ничего не разделяет, папа. Ты бы не узнал его теперь. Такой он стал умница, так много читает, так много работает. И так любит меня.

«Еще бы не любить! Губа у молодца не дура», — подумал Викентий. Его не особенно расстроило сообщение Тани: «Любит! А сам попал на шесть лет в Сибирь… За это время может произойти всякое. Девичья память авось коротка!»

— Он тебя любит, не сомневаюсь, — сказал он. — А ты?

Таня безмолвно качнула головой. Потом сказала:

— Помоги мне.

— Не понимаю, Танюша.

— Если у тебя есть друзья, которые устроили свидание, попроси их, чтобы меня послали туда, где Флегонт. Я очень прошу…

— Хорошо, — с усилием ответил Викентий.

— Ты сделаешь это?

— Да. Не надо плакать, Таня…

— Я не буду… Мне так жаль тебя!

В коридоре шагал часовой.

— Ты, конечно, защищаешь себя на допросах? — спросил Викентий.

— Нет, я просто молчу.

— Значит, ты все отрицаешь?

— Я просто молчу.

— Зачем же?

— Так надо.

— Но ведь господин Филатьев все знает о тебе!

— Все.

— Значит, тебя предали?

— Да.

— Вот видишь! Ты связалась с предателями.

— Нет. — Таня вздохнула. — Есть, конечно, и провокаторы, но те, кто выдал меня, просто слабые люди. Им сказали, что признание сделает наказание не таким тяжелым.