— И возвеличить себя.

— Что?

— Я сказала: и возвеличить себя… Спаситель государства — шутка сказать!

— М-да!..

— Так слушайте. Я и все, кто со мной, решили вашей идее и вашей карьере всячески препятствовать.

— Значит, как я и предполагал, это вы втыкаете палки в наши колеса?

— Вы очень догадливы.

Филатьев сел за стол и внимательно поглядел на Ольгу Михайловну.

— Вы молодец, честное слово!

— Допускаю, что кое-какие достоинства у меня есть.

— Послушайте… Вы представляете, что бы мы сделали, соединив наши силы. И какая бы вас ожидала жизнь. Работа самая увлекательная! И самая ослепительная карьера, Черт с ними, с этими мужиками и попами, а?

Ольга Михайловна пожала плечами.

— Мне нравится жить в глуши. Я не хочу ничего, кроме того, что имею.

— Да, теперь я понимаю, почему этот священник без ума от вас. Я любуюсь вами. И как женщиной, и как врагом. Приятно иметь дело с сильными личностями.

— Вряд ли вам сейчас доставляет удовольствие иметь дело с сильной личностью.

— Признаться… Как враг вы меня бесите до предела, как женщина — волнуете бесконечно. Нет, нет! — заметив движение Ольги Михайловны, вскричал Филатьев. — Можете быть совершенно покойны, я не пошляк.

— Может быть, перейдем к делу?

— Да. — В тоне Филатьева прозвучала нерешительность: он не мог придумать, что ему предпринять. Разговор выбил его из привычной колеи. Так много знать — и чувствовать полное бессилие. Дурацкое положение! — Вы представляете, госпожа Лахтина, что будет, если я прикажу вас арестовать? Вот сейчас, здесь…

— Отлично представляю. Но вы меня не арестуете.

— Почему же? — хмуро процедил Филатьев.

— Есть одно обстоятельство — гибельное для вас.

— Какое же?

— Видите ли, когда в селе шли обыски, Викентий Глебов спрятал нелегальщину, которая была у него, в известное мне место. Туда же он спрятал и ваши письма.

Филатьев заерзал на стуле.

— Видите, как это вам неприятно! Когда я уезжала из Двориков, я сказала друзьям, где хранятся секреты Глебова.

— Чертовская предусмотрительность!

— Да, вы правы… Так вот, если я завтра не вернусь в село, мои товарищи возьмут письма из тайника и передадут кому следует. И думаю, что выпады против олигархии и прочая демагогия сильно помешают вашей карьере. Теперь арестуйте меня.

— Если я дам слово?..

— Слово?

— Расписку, если хотите!..

— Зачем?

— Что я вас никогда не трону. Вы не обменяете это на мои письма?

— Нет, конечно. Они еще нам пригодятся.

Филатьев побледнел. Это было поражение, тем более страшное, что он не видел никакого выхода! Он скручен по рукам и ногам, и кем? Сейчас же поехать в Дворики, сделать обыск?.. Но о его приезде немедленно узнают и примут все меры, чтобы скрыть письма… Фантазия, изобретательность оставили его. Он видел только пропасть, куда может упасть при малейшем неверном движении. Такое чудовищное совпадение обстоятельств!

— До свидания, господин подполковник. Можете быть совершенно уверенным, что я не шутила с вами.

Ольга Михайловна вышла.

Двориковские мужики, погибавшие от голода, пошли на мировую с Петром. Однако Петр торжествовал недолго.

В то самое утро, когда мужики, согласившись на все условия Петра, начали ломать камень, открылись двери кабака, построенного в буераке лавочником.

Рано утром Петр, чтобы вернее закрепить работников за каменоломней, выдал каждому немного денег. К концу дня новый кабак был переполнен. Вина не хватило. Иван Павлович приглашал всех в «Чаевное свидание». Там мужиков ждала толпа баб. Возникла драка, многих мужиков жены увели домой, шум привлек множество людей.

Толпа разбушевались, особенно шумели бабы. Иван Павлович привел стражника, но кабак был пуст. Стражник, по указаниям Ивана Павловича, арестовал десять человек, в том числе Андрея Андреевича.

Узнав об этом, Викентий пошел к Ивану Павловичу и стал уговаривать его прикрыть питейное заведение.

— Вином сам царь велел торговать.

Викентий пригрозил проповедью.

— Ты что, батюшка захотел против царя встать? — Лавочник начал последними словами поносить Викентия.

Тогда Викентий сказал:

— Я отрешу тебя от исповеди и святого причастия!

Иван Павлович крикнул ему вслед:

— Были бы попы, исповедники найдутся. Все вы деньгу больше бога любите!

Утром Викентий за обедней прочел проповедь против пьянства и насадителей кабаков. Проповедь, к его ужасу, была понята превратно, — народ начал кричать: «Сжечь кабак!»

Все ринулись из церкви, высадили двери в волостном правлении, освободили арестованных, избили сторожа Арефа и скопом повалили в Каменный буерак, где при восторженных криках кабак был предан сожжению. Тут же кто-то крикнул:

— Не будем работать, пока жив Фрешер!

Каменоломня снова опустела.

В тот же день на церковных дверях появился рисунок, на котором был изображен Улусов с нагайкой, а позади него, в обнимку, троица: немец Фрешер в виде свиньи, с дубиной в передних лапах, Иван Павлович с четвертью водки под мышкой и Петр Сторожев с веревочной петлей. А над ними парил в облаках Викентий.

Спустя несколько дней ночью загорелось имение Улусова. Соломенные ометы, старые и новые одонья, зерновые и машинные амбары, склады и сараи вспыхнули одновременно, подожженные, словно по команде.

Пожар, почти уничтоживший имение Улусова, был началом более грозных событий — заполыхали имения по всему уезду.

Тщетны были поиски поджигателей. Но на одного человека погоревшие помещики показывали, словно сговорившись, — на Викентия. Его считали главным поджигателем, ему приписывали все, что делалось в губернии. Пошли слухи, будто Викентий проповедует отторжение барских земель, что по его наущению мужики начали вырубать барские леса, что он и есть вдохновитель «степных братьев», орудовавших в губернии.

Через некоторое время «степные братья» объявились в Двориках и в окрестных селах. Со дворов начали исчезать куры и гуси, из погребов — молоко.

Однажды, когда Иван Павлович сидел в лавке, к нему домой пришли двое неизвестных парней. Они потребовали у жены лавочника хлеба, молока, яиц. Забрав поживу, один из парней сказал, чтобы убытки записали на счет «степных братьев»…

Через некоторое время эти двое пришли в лавку и передали Ивану Павловичу записку от сына: Николай требовал, чтобы отец выдал подателям письма сотенную. Лавочник начал было кричать на них. Парни вынули револьверы.

Потом они приходили еще несколько раз, уже без записок Николая, Иван Павлович давал деньги безропотно.

Только попу Иван Павлович рассказал о «степных братьях».

«Еще чего не хватало, — злобно думал Викентий. — Нет, теперь здесь нужны не уговоры! Буря идет… Солдат сюда, солдат!..»

И словно напророчил. По приказу министра внутренних дел в Тамбовскую губернию для подавления мужицких бунтов были направлены воинские части. Пришли солдаты и в Дворики.

В этот же день благочинный получил предписание архиерея о ссылке Викентия на послух в Саровский монастырь.

Прошел год.

Улусов был бы рад-радешенек отделаться от беспокойной должности. Но власти не отпускали его: он числился среди особо отличившихся в пресечении и подавлении мятежных мужицких настроений.

Теперь, прожди чем лечь спать, Улусов, не доверяя Ерофею Павловичу, самолично расставлял дежурных стражников, проверял замки и запоры, клал под подушку два заряженных револьвера.

Однако спал плохо: малейший шорох будил его, он вскакивал, обливаясь холодным потом. Ему казалось, что двориковские мужики идут резать его.

Как преступника порой неотвратимо тянет туда, где он совершил последнее злодеяние, так и Улусова тянуло в непокорное, «пугачевское» село. Ездил он туда, повинуясь безотчетному велению каких-то смутных внутренних сил, часто сам не зная, зачем едет, и проклиная себя за слабодушие, ездил и по делам — для принятия «соответствующих мер».