— Я буду часто писать, очень часто.

Надзиратель открыл дверь.

— Мадама, — сказал он наставительно, — мне прискорбно сообщить вам это, но ваше время истекло, мадама.

— Я сейчас, сейчас! Прикройте на минуту дверь.

Надзиратель пожал плечами, но дверь закрыл.

— До свидания, Володя! Не насилуй свои глаза, вон какие они усталые. — Она снова припала к сыну и замерла у него на груди. Потом вдруг оторвалась и сказала с усилием: — Ну, милый, будь тверд и крепок духом. И помни: я тебя, как солдата на войну, провожаю. Я всегда помогу тебе, чем сумею. Прощай, я не увижу тебя больше.

Мария Александровна крепко поцеловала сына.

— Не плачь, мама, — тоскливо сказал сын.

— Я не плачу, я не плачу! Я смеюсь даже…

— Мадама, — укоризненно проговорил надзиратель, открывая дверь.

— Иду, иду…

Мать ушла.

Он снова остался один в камере, сел на койку. Каменная, могильная тишина… Словно он один в этом пустом, мертвом мире, — он и кусок серого февральского неба, видимый за решеткой… Серое небо, серые грязные стены… С какой бы яростью он разворотил эти камни, в которые замуровываются лучшие человеческие чувства, лучшие помыслы и намерения, стремление к счастью!..

Снова он взялся за счеты. Еще два-три месяца, и все материалы для книги будут собраны и систематизированы. Возможно, он назовет ее «История развития капитализма в России», если содержание оправдает такое название. А кончит ли он вообще работу? Что, если ему помешают?

— Они всегда и всем мешают, — оторвавшись на миг от работы, сказал он сердито. — Им бы только мешать людям жить и работать.

Тишина стала невыносимой, мозг устал. Снова загремел засов.

В камеру вошел Кичин.

«Снова флюс!» — удивленно подумал Ленин, глядя на рыхлую бабью физиономию прокурора, перевязанную черным шелковым платком.

— Здравствуйте, здравствуйте, господин Ульянов, — с необыкновенным восторгом заговорил Кичин. — Рад вас видеть в полном здравии и э… э… Книг-то, книг-то! Все трудитесь… Ничто так не способствует философским размышлениям, как уединение и, тишина. Уединение и тишина — атмосфера гениев, хе-хе! А вы сегодня задумчивы… Или хандрите? Между тем я к вам с радостным, да-с, с весьма радостным известием…

— Я вас слушаю, — сухо проговорил Ленин. Прокурор был ему противен: противно было это белое лицо, этот вечный флюс и певучий бабий голос.

— Хоть бы осчастливили рассказом о своем труде, — не замечая сухости собеседника, заметил Кичин, бегая глазами по книгам, по стенам камеры, по фигуре заключенного. — Я ведь тоже в некотором роде поклонник сочинительства и даже отстоял вас от поползновений некоторых лиц. Работать вам, батенька, хотели воспретить, но тут восстал я. «Позвольте, сказал я, позвольте! А вдруг рождается нечто даже более великое, чем «Что делать?» Чернышевского? Позвольте, — говорю, — этак мы всю литературу прикончим, а чем ныне славна Россия?»

— Уж не мечтаете ли вы загнать всю литературу в такое вот уединение, чтобы она расцветала на благо России?

— Э-эх, батенька, писатели сами мечтают об уединении. Помогаем, помогаем, как можем, хе-хе!..

— Извините, я занят. — Ленин встал. — Чем могу служить?

— Ах, простите, заболтался! По высочайшему повелению вас высылают в Сибирь. Тоже, так сказать, уединенные места, тайга-с, тишина, воздух.

— Когда? — резко спросил Ленин.

— Батенька, да вы бы хоть о сроке-то спросили! — изумился Кичин. — На три года вас, батенька, на три года. Через сутки-с, через сутки-с.

Ленин опустился на стул.

— Черт побери, — сказал он в сердцах, — вот не вовремя!

— Не понимаю, — еще более изумляясь, проговорил Кичин.

— Что же тут понимать? Я еще не собрал для книги все материалы, — раздраженно ответил Ленин.

Кичин развел руками — ответ сразил его.

…В туманный февральский день Владимир Ильич вышел из тюрьмы с тем, чтобы через три дня покинуть Петербург.

Ленин мог ехать в ссылку не этапом, а вольно, за свой счет. На два дня ему разрешили остаться в Москве у матери. Эти два дня, уже по собственному разрешению, он превратил в четыре и все эти дни пробыл дома.

Родные хлопотали о том, чтобы Ленину разрешили поселиться в Красноярске. Город, какой он ни есть, удобнее для работы над книгой и для связей с Россией. Однако иркутский генерал-губернатор, преисполненный заботами о соблюдении законности, а главным образом о собственном спокойствии, ответил отказом.

Через два с половиной месяца Владимир Ильич прибыл на место ссылки, в село Шушенское, получил от енисейского губернатора извещение, что ему будут выдавать восемь рублей в месяц на содержание, одежду и квартиру («с паршивой овцы хоть шерсти клок», — говорил Ленин), и сел за работу.

Викентию Глебову перевалило за сорок пять. Он достиг того возраста, когда человек либо принимает как должное круг жизни, в пределах которого остановился, либо пытается раздвинуть границы круга и, употребив всю силу воли и способностей, смело вырывается из него.

После смерти жены в течение многих лет Викентий пребывал в ленивом ожидании «чего-то», что должно было бы вывести его сознание и волю из состояния созерцательного раздумья.

Подсознательно он все ждал каких-то перемен в своем нравственном мире, которые бы оживили и освежили его чувства.

С незапамятных времен все Глебовы были сельскими попами или дьяконами; жизнь их от рождения и до последнего вздоха протекала среди крестьянства; все они обладали крестьянским строем мышления и страдали крестьянскими предрассудками.

Продуктом такого рода и был Викентий, но продуктом, взращенным на поле, обдуваемом ветром новейших идей.

Если его деды и прадеды существовали, ни к чему особенно не стремясь и помышляя лишь о сегодняшнем дне, Викентий тщился заглянуть в день грядущий. Однако и его стремления исходили из того же предположения, из какого исходили думы любого старозаветного сельского деда: миром, то есть крестьянством, думал Викентий, должно управлять положительное начало, воплощенное на земле в образе доброго царя.

Странное созвучие двух слов — крестьянство и христианство — несказанно волновало Викентия: в нем заключался, как он думал, глубочайший смысл.

По мысли Викентия, именно в крестьянстве царь должен иметь поддержку и нравственную и физическую. Естественно, что царь должен быть особенно милостив к этой своей главной опоре.

Необходимость возвращения к первоначальной чистоте человеческих отношений, устроение жизни (крестьянской в первую очередь) в соответствии с учением Христа, вера в то, что это непременно сделает какой-либо из русских православных государей, а возможно, и теперешний, — вот главная идея, которая была положена Викентием в основу сочиняемой книги.

К описываемому времени он уже почти окончил ее. Осталось написать несколько последних глав, — в них предстояло изложить способы устроения жизни, основанной на взаимных уступках ради высшего добра и вечного мира между людьми, без различия сословий и состояний.

Но какой может быть мир между Улусовым и двориковскими мужиками? Между Андреем Андреевичем и любым нахаловским мироедом? Между Лукой Лукичом с его патриархальными понятиями и Петром, стремящимся выйти в люди? Между Фролом и Андреем Андреевичем, с одной стороны, и между ним же и «нахалами» — с другой?

Викентий воочию видел три лагеря, на которые разделилось село, бывал на скандальных сходках, где противоречия между ними выплывали наружу и с каждым годом обострялись. Все были злы и недовольны, Андрей Андреевич бунтовал: это не было ни для кого секретом, Фрол держал его руку, Лука Лукич раздумывал, Петр примерялся, с кем выгоднее быть; Улусов утроил охрану имения…

Помирить их? Чем? На какой основе?

Земля! Но Викентий отвергал всякую мысль о насильственном разделе помещичьих земель.

Так, путаясь между трех сосен, он часто брался за перо, чтобы начать последнюю, заключительную часть книги, где бы был рецепт всеобщего примирения, и останавливался перед чистым листом, как перед глухой стеной.