Царю представили на утверждение доклад о «Союзе борьбы». Министр юстиции, внося на высочайшее рассмотрение указ о наказании виновных, предлагал выслать Ленина в Восточную Сибирь.

Царь, прочитав доклад, отметил старательность охранки, Филатьева особенно, и прибавил осужденным еще по одному году ссылки.

В тот же день утром матери Владимира Ильича объявили, что она допущена на свидание с сыном.

Все-таки она вырвала у тюремщиков свое право, право матери видеть сына. Замки и засовы Дома предварительного заключения открылись перед ней…

Предварительного!

Держать человека четырнадцать месяцев в одиночке называлось у охранки предварительным заключением! После одного из допросов Филатьев, взбешенный упорством Ленина, запретил ему свидания и передачу книг. Однако прокурор Кичин отменил этот приказ. Ленин не знал, что Кичин аргументировал свой поступок весьма оригинальными соображениями.

— Что бы мне, батенька, ни говорили, — мурлыкал прокурор Филатьеву, — ученый остается ученым даже в тюрьме, а его труд есть достояние государства. А вдруг Ульянов напишет нечто такое, что украсит Россию?

Книги снова появились в камере, свидания возобновились, переписка шла своим чередом.

За стеной, в соседней камере, кто-то часто пел. Ленин не знал, что в ней сидит Флегонт. Он с удовольствием слушал «Вечерний звон». Его трогали в этой песне глубина и искренность чувств.

Как много дум наводит он, выводил Флегонт.

Слушая эту песню, Ленин вспоминал родной город… Привольно и широко раскинулся он на берегу Волги, которая для каждого русского сердца так же невыразимо прекрасна и мила, как Москва, как березы и могучие сосны в лесу, как яблоневый цвет по весне и осенние гроздья рябины, как снег на полях, уходящих вдаль, как тихое журчанье ручьев в апреле и вечерний звон над ржаными просторами.

Он вырос на берегу великой реки, с городской кручи Волга была видна на много верст, а за ней расстилались ясные дали, сливающиеся с горизонтом…

…А песня все плыла и плыла по тюремным коридорам.

«Вот черта, достойная восхищения, — думал Ленин. — Где бы русский человек ни был, куда бы он ни попал, он всегда поет. Тяжело ему — поет. Весело — поет. Грустно — поет. Какая красота в этой песне и какая великая печаль! И кто ее утолит, извечную русскую тоску? И грусть-то ведь оттого, что не развернуться народной силище! А если развернется, что наделает? Весь мир перевернет!»

Размышления Ленина прервала команда. В тюрьме наступила тишина. Он подошел к столу, раскрыл первую попавшуюся книгу. Едва слышный стук заставил его снова подойти к стене. Он приник к ней ухом. Выслушав все, что ему передали по тюремному телеграфу, Ленин сам начал выстукивать. Там, за стеной, понимали его. «Да, — отвечали ему, — мы сообщим питерским ткачам, чтобы они держались. Да, понятно, к ним примкнут завтра механические заводы. Названный вами товарищ уедет к серпуховским ткачам завтра же». — «Что еще?» — спрашивали Ленина. Он передал привет Крупской, она сидела в той же тюрьме, и попросил товарища Петра поехать к литовцам. «Все?» — «Все!»

Рассеянным взором Ленин скользнул по голым стенам камеры, по книгам, наваленным на полу. На чем он остановился? Ага! Он быстро сделал из куска хлебного мякиша чернильницу, налил в нее молока и приготовился писать. Заниматься ученой работой ему разрешили, чернила и бумагу доставляли в камеру беспрепятственно. Но когда Ленин хотел написать листовку или конспиративное письмо, он пользовался молоком. Он писал между строчками какой-либо книги, ставил на ней едва приметный знак, и тот, кто получал ее, должен был нагреть отмеченные листы и прочитать написанное.

Загремел засов. Ленин проглотил чернильницу, бросил книгу в угол и повернулся к двери. Мать стояла перед ним, улыбаясь сквозь слезы.

Она пришла, она добилась, — неслыханное дело! — добилась свидания не в общем зале, а в камере.

Ленин усадил мать на узенькую жесткую койку. Она привела в порядок выбившиеся из-под шляпы седые пряди волос и, увидев, что надзиратель стоит в дверях, ласково сказала:

— Слушайте, я ведь ничего тайного не скажу сыну. Да и что я знаю тайного? Дайте же мне поговорить с ним наедине, оставьте нас.

— Не полагается, мадама, не приказано, — пробубнил надзиратель довольно, впрочем, вежливо.

— А пусть вам ваше сердце прикажет, — посоветовала надзирателю мать. — Небось и у вас есть мать, а? Добрая, вероятно, старушка?

— Именно, мадама, добрая была старуха, царство ей небесное! — Надзиратель, к удивлению Ленина, закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем.

Мария Александровна, державшая себя в руках до этой минуты, заплакала.

Слезы текли по ее исхудавшему лицу, — слишком много страданий выпало на долю этой женщины. Еще кровоточила рана, нанесенная смертью старшего сына, и вот уже в тюрьме Владимир… Его погонят этапом в Сибирь, и она сегодня в последний раз перед долгой разлукой видит сына, который избрал для себя путь, полный опасностей. И если бы он один!.. Он увлек за собой сестер, он и младшего брата увлечет за собой! А матери под старость суждено одиночество. Одиночество, когда особенно нужны дети.

Она плакала, тесно прижавшись к сыну, а он тихо гладил ее седые волосы и думал, что самое страшное для людей, посвятивших себя революционной деятельности, — слезы матерей. Что он может сказать ей в утешение, чем обнадежит?..

Впрочем, Мария Александровна и не думала отговаривать детей от того, что они избрали целью своей жизни. Но сердцу не прикажешь быть каменным! Когда страшная сила вырывает из материнских рук одного сына за другим, сердце слабеет, седеют волосы, и не остановить непрошеных слез.

— Ну полно, мама! — ласково говорил Ленин. — Полно плакать. Посмотри на меня, — я бодр, здоров, более здоров, чем даже на воле, честное слово. И знаешь почему? Приходится много писать, а пишу молоком. Надзиратель хлопнет дверью, я чернильницу в рот! Этаким манером за день волей-неволей выпьешь бутылку молока. Хоть и не слишком люблю эту жидкость, но что полезна — спору нет.

Он рассмеялся.

— А и правда, ты поправился, но бледен, очень бледен. Вероятно, мало спишь и все читаешь, а?

— Нет, нет, — успокоил ее сын. — Я чувствую себя вполне хорошо, уверяю тебя. — Он снова провел пальцами по материнским волосам. — А вот ты совсем седая стала!.

Это прикосновение успокоило ее. Вот так же водил он по ее лицу своими маленькими пальцами в детстве. Боже мой, давно ли это было? Давно ли было то время, когда он сказал свое первое слово?

— Знаю, тяжело тебе, — проговорил сын, но она перебила его:

— Полно, не думай обо мне. Самое тяжелое позади. Чего мне страшиться после того, что я уже пережила?

— Ты у нас мужественная женщина, мама, с тобой легко, — с глубокой нежностью сказал сын. — Не знаю, кто и как вознаградит тебя.

— Вы меня вознаградите, — сказала мать. — Я горжусь вами и не порицаю вас. Избави бог! Каждый в жизни должен следовать зову совести, подчиняться ей, а не чувствам… Но и ты хоть иногда должен радовать меня. Я тебе присылаю всякую снедь, а ты, говорят, совсем мало ешь. Почему же? — Она осуждающе покачала головой.

— Хорошо, хорошо, даю слово — буду съедать в два раза больше, чем съедал до сих пор.

Мать ласково дернула его за ухо.

— Шутник, — проговорила она с деланной строгостью, — в тюрьме сидит и все шутит! — Они помолчали. — Скоро твое дело окончится, — проговорила скорбно мать. — Так мне сказал министр. Увезут тебя далеко-далеко! Я о тебе буду сильно скучать. Ты не забывай меня, пиши. Хоть строчку, да почаще.