Лука Лукич лег без сопротивления. Теперь ему было все равно. Более страшной муки, чем та, что теснилась в его сердце, не могло быть.

— Лупи! — подал команду Рыжий Мишка Подлец.

Казаки, которым в Духовке выдали по «мерзавчику», засучили рукава, поплевали на руки.

Видно было по их спокойным и уверенным движениям, что подобную экзекуцию они совершают не впервые.

Луку Лукича били два дюжих казака. Он пытался подняться на колени, казаки валили его, а он опять поднимался. Тогда один из казаков ударил его шашкой плашмя.

Никита Семенович крикнул:

— По голове-то хоть не бейте! Старик ведь, звери!..

— Дай ему, Коваленко, — приказал Пыжов.

Казак, выхватив шашку, плашмя ударил ямщика по голове.

За Луку Лукича взялся сам Пыжов. Вдруг Лука Лукич вскочил и побежал, шатаясь, падая и опять вставая.

Казаки бросились за Лукой Лукичом. Пыжов опередил их. Заскочив наперерез бегущему, Рыжий Мишка Подлец в упор выстрелил в него.

Лука Лукич упал.

— Отнести домой! — приказал Пыжов, пряча револьвер в кобуру и досадуя на себя: вместо головы попал бунтовщику в плечо.

Остальное происходило почти в полном молчании. Не было слышно ни криков, ни ругани, ни стонов — ничего, кроме свиста плетей.

Выпоров «зачинщиков», Рыжий Мишка Подлец приказал въехать в лужу и пороть кого попало. Лошади давили людей, многие нахлебались грязи. Поднялся вой.

— Довольно! — приказал Улусов.

— Кончай! — гаркнул Пыжов. — Эй, Коваленко, довольно! Ишь, дорвался до мяса!

Казаки выехали на сухое место.

— Ну, сыты? — обратился Пыжов к миру. — Будете помнить, как бунтовать?

— Будем, — мрачно проговорил Сергей.

— Уж мы это запомним, господин земский, — добавил Листрат.

Никита Семенович вытер с лица кровь и грязь.

— Этого мы не запамятуем. — Кряхтя, он поднялся и плюнул Пыжову в лицо.

Становой выхватил шашку. Народ взревел и бросился из лужи. Улусов перехватил руку Пыжова.

— Хватит, — с дрожью в голосе сказал он. — Нас разорвут на куски.

Зубы Пыжова лихорадочно стучали. Он оттолкнул Улусова и занес шашку. Никита Семенович стоял перед ним с расстегнутым воротом рубахи, с оголенной шеей, готовый принять удар.

Шашка сверкнула на солнце, свистнула, и впилась в дерево: кто-то из мужиков, оттолкнув Никиту Семеновича, подставил палку.

Пыжов выронил клинок. Трясущимися руками он стал вытаскивать револьвер. Улусов обхватил его сзади.

Пыжов опомнился.

— Т-ты! — Он ляскал зубами. Т-ты! Ладно, я т-тебе!..

— Поедемте, — строго сказал Улусов.

Никита Семенович рассмеялся.

— Меня ни пуля не возьмет, ни шашка не посечет. Мне Фетинья другую смерть напророчила. «Не ложись, — говорит, — Микита, на мать — сыру землю, в ней твой конец».

Вечером Пыжов распорядился, чтобы староста купил на мирские деньги ведро водки, пива, закуски и доставил все в «Чаевное любовное свидание друзей», где разместились станичники, отдыхавшие перед тем, как выехать для расправы в соседние села.

Часа через два к старосте прискакал пьяный казак и приказал доставить в кабак семь баб помоложе и побойчей. Данила Наумович от такого приказа лишился языка. Казак огрел его плетью, ввалился в избу, увидел дочь старосты и начал гоняться за ней. Девка залепила ему здоровенную оплеуху и была такова.

К ночи в село вернулся из прихода Викентий. Таня рассказала ему обо всем, что произошло. Викентий тут же отправился в Нахаловку, где остановились Улусов и Пыжов, но земского начальника не оказалось: он уехал в Духовку к губернатору с докладом.

Через два дня, выпоров сотню мужиков в соседних с Двориками селах, Лауниц отбыл в Тамбов. За усмирение он получил орден, Улусов — высочайшую благодарность. Ничего не получил Рыжий Мишка Подлец, хоть и старался больше всех.

Возвратись в Дворики, Улусов проследовал к Ивану Павловичу, и здесь его ждал конфуз. Лавочник, зная настроение мужиков, наотрез отказался от аренды улусовской земли.

Пока Викентий искал земского начальника, Таня сидела на кухне и слушала рассказ Листрата. Его обмыли, рассеченную спину смазали кислым молоком и перевязали.

Он лежал на соломе, был весел и рассказывал, каким смешным чучелом выглядел Никита Семенович, упавший в грязь.

— Прямо сатана! Ну, сатана и сатана! — Листрат корчился не то от смеха, не то от боли.

— Лежи спокойно, дурачок, — остановила его Таня. — Нашел время смеяться…

— Да, барышня, да вы бы его видели! Водяной черт, ну, прямо как есть водяной! Меня бьют, а я со смеху давлюсь.

— Врешь! — прикрикнула на него Таня. — В такие минуты не до смеха.

— А я смеялся. Погляжу на земского, он весь дрожит, зуб на зуб у него не попадает, словно не нас порют, а его. Становой — тот уж именно подлюга! Он теперь у нас не заживется, я всем так сказал.

— Ну и дурачок! — Таня покачала головой. — Вот уж действительно выдумал, чадушко! Найдется какой-нибудь сумасшедший, прикончит Пыжова, а в ответе ты будешь — сам ему грозил.

— Ну и смеху же было!.. — отмахнулся от предупреждений Листрат.

— Сейчас смажем твою спину йодом, послушаем, как ты будешь смеяться.

— Не надо, барышня, — заныл Листрат. — Ну его, от него дерет хуже крапивы.

— Ничего, зато и заживет скорее. Лежи.

Она вышла. Через несколько минут в кухню робко вошел Чоба.

— Вона! — сказал он сочувственно. — Иссекли тебя, парень!

— Иссекли, Илюха.

— Больно, поди?

— Чувствительно. Хоть вой.

— Чоба не нашелся, что сказать.

— Ты небось насчет клада? — улыбнулся Листрат.

— И то.

— Рой один, Илья. Я, видишь, не могу. И писарь ушел из села.

— Вона! Куда?

— Не знаю.

— Боязно мне одному-то, Листрат. Сам знаешь: место заколдованное.

— Тебе клад должен открыться. Человек ты светлый, что стеклышко. Всю твою внутренность видно.

— И то. Тихий я.

— Ну и копай. Поправлюсь — подсоблю.

— Ныне не буду. Ныне день нехороший.

— Верно. Ты повремени недельки этак три-четыре. Нечистый покрутится около кургана, ничего не заметит, да и марш к себе в преисподнюю. А ты тут как тут!

— Ладно. Ну, я пойду. А как же Книга Печатная? Не нужна теперь, поди? Грамотку-то изорвал этот идол.

— Пригодится. Грамота без книги ничего не стоит, а Книга и без Грамоты силу имеет. Ты копай.

— Если найду, кому ее отдать?

— Учительнице. Или нашей барышне. Они люди ученые. Ну, ступай. Кланяйся Аленке. Бабу ты себе выбрал смышленую. Даст бог — поживете.

— И то! — Чоба вышел, пригнувшись на пороге, чтобы не задеть притолоки.

Таня принесла йод, чистые тряпки, вату. Вдвоем с Викентием они смазали и перевязали спину Листрата: тот орал как оглашенный.

— Хвастался, что под плетьми смеялся! Эх ты, герой-хвастун, — укоряла его Таня.

Покончив с перевязкой и приказав Листрату спать, Таня и Викентий пошли к Луке Лукичу.

Там орудовала Настасья Филипповна. Строго взглянув на вошедших, она проговорила:

— Вот до чего доводят бредни некоторых интеллигентов, — и ушла в угол отмывать кровь с рук.

Лука Лукич был в полном сознании. Фельдшерица сказала, что пуля пробила плечо, не задев кости, и вышла вон, миновав мышечные связки.

— Ну, что, Лука Лукич, пришлось пострадать? — спросил Викентий, садясь рядом с кроватью. — Говорил я вам, не затевайте скандала. Видишь, что получилось.

— Государя императора от меня, слышь, защищали, — ядовито усмехнувшись, сказал Лука Лукич.

— Чайку не хотите ли? — вмешалась в разговор Прасковья, жена Петра.

С ее толковой помощью Настасья Филипповна перевязала сначала Петра, потом Луку Лукича. Избитого Сергея взяла к себе родня, живущая поблизости от волостного правления.