Под свадебное пиршество поп отдал кухню и велел выставить гостям студень, зарезать гуся и подать квасу.

Хозяйки, уважавшие Чобу, нанесли пастуху всякой всячины; даже «винопольщик» прислал бутылку водки, а лавочник — здоровенный кусок ветчины и кувшин браги. Обед обещал удаться на славу.

Когда из церкви все были удалены, туда повели Чобу и Аленку. Их ждали Викентий, Ольга Михайловна и Листрат. Листрат был шафером и оделся по-праздничному: в шелковую голубую рубаху, перетянутую красным поясом с махрами, в ластиковые портки и в сапоги с глубокими калошами — просто чудо-парень. Он подмигивал Чобе, форсил перед Аленкой, хвастался молодостью, удальством, но в сердце пощипывало: ах, какую девку упустил!

В церкви в это утро было светло, солнечно; жених и невеста вели себя так, как в таких случаях полагается: свечи в их руках тряслись, священнику они отвечали едва слышно.

Лицо Чобы хранило сердитое выражение. Впрочем, он и в самом деле был сердит, — сваха Катерина, отправляя его перед венчанием к невесте, насыпала ему в опорки мелкого толченого хмеля, чтобы никто жениха по злобе не извел. Сухой хмель кололся, ноги горели. — Чоба едва выстоял службу.

Наконец венчание окончилось. Чоба и Аленка поцеловались, Викентий сказал им напутственное слово, и процессия направилась к поповскому дому.

Там их ждала толпа любопытных. Листрат с трудом расчистил дорогу для молодых. Катерина с крыльца осыпала их хмелем и ввела в кухню, где Чоба первым делом вытряс «колдовское средство» из опорок.

Гуляли весь день.

Викентий выпил за молодых и заставил выпить Таню и Ольгу Михайловну. На торжество приплелся приглашенный Чобой Андрей Андреевич. Дорвавшись до щедрого угощения и выпивки, он заснул, проснулся часа через два и снова начал пить и есть.

К вечеру сватушка Катерина так развеселилась, что пошла в пляс.

В окна смотрели любопытные; их гнали, а они все липли к окнам.

Чоба и Аленка сидели словно деревянные, ели и пили самую малость, натянуто улыбались, а когда гости кричали «Горько! Горько!», целовались, не получая от этого никакого удовольствия.

Гулянье окончилось поздней ночью, когда все было съедено и выпито. Молодых отвели к Аксинье Хрипучке.

На пороге сватушка, хмельная и оттого пошатывающаяся, осыпала новобрачных овсом. Толпа, перешедшая от поповского дома к избе Аксиньи, принялась подсмеиваться над Чобой и Аленкой.

Аксинья залезла на печь. Аленка потушила гасник и подсела к Чобе, — он уже лежал в кровати. Они долго сидели молча, слушая, как за окнами шумела толпа.

— Давай спать, — зевнув, проговорил Чоба. — Завтра скотину надо рано выгонять.

— А мне чего делать? — спросила Аленка.

— Пойдешь со мной, — хозяйственно сказал Чоба, — потом придумаем. Листрат, слышь, от попа уходит. Может, поп к себе нас возьмет. А там, кто знает, вдруг клад откроется. — Чоба помолчал. — Алена, Алена! — шепнул он. — Иди, что ли…

Аленке было стыдно и страшновато, но Илюшка стал ее мужем, и надо было его слушаться.

Тем же вечером в старой избе Сторожевых Петр и Андриян обсуждали дела на завтра и поджидали Луку Лукича, — лошадь на станцию за ним выслали с утра. Дверь открылась, Викентий переступил порог. Андриян подошел под благословение, Петр не двинулся с места; попа он встретил хмурым взглядом.

— Хозяин не приехал? — спросил Викентий.

— Вот-вот должен быть, — ответил Андриян.

— Шатается там! — буркнул Петр.

— Молчи, щенок! — прикрикнул солдат. — Он по мирскому делу ходок, его на том свете за то бог вознаградит.

— Как же, жди! Нет, не с того конца мы начали.

Андриян бережно взял у попа шляпу и палку.

Викентий закурил, предложил папиросы Петру и Андрияну.

— Баловство! — отмахнулся Андриян. — Мне и махорка слаба, я ее перцем заправляю.

— Что в селе делается? — спросил Викентий.

— А все по-старому. Луку ждет народ, — ответил Андриян. — Нынче у нас дверь не затворялась — все село перебывало: не приехал ли, мол, хозяин с сенатским определением.

Фитиль в гаснике затрещал, огонек опять стал слабым, в избе сделалось совсем темно.

— Лампу вздуть, что ли? — сказал Андриян.

— Не ослепнешь. Небось не читать тебе! — резко заметил Петр.

— Что в «Ведомостях» пишут? — осведомился Андриян. — Насчет войны что слышно?

— С кем же это мы теперь воюем? — заинтересовался Петр.

— А черт их знает! — Андриян махнул рукой. — С кем-нибудь да воюем, без того не бывает… И с кем мы только не воевали, бож-же мой! Всех, почитай, победили… Ай еще какая сила есть сильней нашей?

Дверь снова открылась, и в избу вошли Андрей Андреевич и Фрол Баев.

— Здравствуйте, честная компания! — весело сказал Андрей Андреевич.

— Садитесь. Далеко ли бредешь, Андрей? — Андриян подвинул гостям табуретки.

— Здравствуйте, батюшка, отец Викентий! Благословите! А вот зашел узнать, не прибыл ли наш честной ходок, друг мой сердечный! Да и тихо у нас на Дурачьем конце. Дай, думаю, на Большой порядок сбегаю, что, мол, там, на миру-то, делается? О чем разговор?

— О войне, — брезгливо ответил Петр. Он относился к Андрею Андреевичу с пренебрежением и не понимал, почему дед хороводится с ним.

— Эва, о войне! Война кровь любит. Дай, Андриян, курнуть, больно у тебя табачок востер.

Андриян вынул из кармана щепоть табаку. Андрей Андреевич свернул цигарку.

— Нынче табак, — откашлявшись, сказал он, — дорог. Две копейки пачка, поди его купи. Две копейки! Подыми их с полу.

— Кукиш и без денег купишь, — съязвил Фрол.

— Не слыхали вы, отец Викентий, насчет Серафима Саровского? — Андриян зевнул. — Будто на его могиле множество чудес совершается? Такое плетут, что и не понять. Чуть ли не мертвых воскрешает.

— Это еще как сказать, — вмешался Петр. — А я слышал, будто вовсе он не святой, а просто старикашка из купецкого звания. Баб, слышь, любил, с бабами все путался. — Петр хихикнул.

— Будет тебе, дурак! — оборвал Петра Андриян и обратился к попу. — Молод, несет черт-те что, вы уж его не слушайте, отец Викентий. Скажите-ка, за что Толстого-графа от церкви отлучили? Звания он высокого, богатей… Почему он против бога и царя встал?

— Бывали случаи и раньше, когда люди высоких и древних родов хотели захватить места около царя и совсем отстранить его от народа, — задумчиво проговорил Викентий.

— Вишь ты, что на миру бывает! — восторженно выкрикнул Андрей Андреевич. — Графья да князья против царя пошли!

— Так и должно быть… Мужики за царя, а царь должен стоять за мужиков. Он в душе-то и стоит за народ, но князья да графья связали его по рукам и ногам. — Викентий, сам того не сознавая, повторял мысли Филатьева.

— То же и нам с дедом один адвокат в столице говорил, — вставил Петр.

— А вот мы найдем такое средство, чтобы никто не мешал царю быть рядом с народом, чтобы никакие стены из графьев и князьев не отделяли его от народа, чтобы до него доходил народный голос, — убежденно сказал Викентий.

— Батюшка, а что я слыхал, будто не везде мужики за царя стоят? — Фрол искоса посмотрел на Викентия. — Болтают, будто в Харьковской и Полтавской губерниях мужики на царя встали.

— Ну? — заинтересовался Андрей Андреевич. — Что там такое вышло?

Викентий махнул рукой: этого разговора он не хотел поддерживать.

— Да ты не отмахивайся, батюшка, — настаивал Фрол, — расскажи, ты об этом, поди, в газетах читывал… Мы не доносчики: все в наших ушах останется.

— А я и сам как следует не знаю. Говорят, будто в этих губерниях мужики отказались платить подати, а может быть, и просто взбунтовались. Не против царя, а против чиновников.

— Ох, батюшка, лукавишь ты! — остановил его Петр. Он слышал в волостном правлении о событиях в Малороссии. — Ты уж не темни. У мужиков, слышь, недород, а с них подати тянут. Ну, мужики и пошли с дубьем, а на них послали казаков. Много, слышь, побито, постреляно, посечено. Баб и тех били. Да и ребятишек не пожалели.