Ну, хорошо. Я предлагал спуститься на разведку. Один, без Бет и Николки, я бы обернулся за день. Взглянул бы на народ, погрозил пальцем Кэт, узнал бы новости и возвратился к вечеру. Меня бы встретила, к примеру, Инге, да и сама Бет могла бы встретить. Она действительно не болела после родов. Вроде бы идеальный вариант, но нет! У Бет от таких разговоров глаза делались особенно большими, она сжимала руками край люльки и говорила, что ехать можно только вместе. И Рыжий тоже начинал поскуливать.

Впрочем, все эти споры шли о дальней перспективе. Вообще-то мы изначально собирались возвращаться к первому июня. Нас ждали в этот день, не позже, иначе началась бы паника. Я и сам стал подумывать, что для Бет это, пожалуй, рановато, и изобрел третий вариант: мы едем вместе, как и договаривались. Видим, что все в порядке (ну почему бы и нет?) и возвращаемся на Круг. А я потом тихонько начинаю инспекционные набеги.

На Круге в самом деле очень хорошо жилось. Я не сумею рассказать, какая там зеленая трава, какие чистые ручьи, какой приятный ветер. И Бет как будто не стеснялась там своей волшебной красоты. Я помню ее в постоянном золотом сиянии, с веселым солнечным лукавством глядевшую на дом и домочадцев. Нет, я бы действительно век там прожил и не заметил. Но нам не удалось дотянуть даже до конца мая.

Дня через три после Николкиных именин к нам неожиданно приехал Олли. Я прозаически развешивал пеленки на веревке, которую сам и натянул меж двух сосен (как все просто, когда живешь на Круге). Мы никого не ждали, но я так привык, что здесь не бывает бед, что не встревожился при его появлении. Зашел сосед — отлично. Послушаем, какие новости.

Новости были разительные. Олли вошел в прохладную внутренность дома, переступил с ноги на ногу, тяжко вздохнул и, не присев, ошарашил нас с Бет вот таким заявлением:

— Похоже, внизу началась война.

— То есть как? — спросила Бет.

— Понимаете, — сказал он виновато, — наша Рён живет неблизко, и мы с ней выучили несколько почтовых голубей, чтобы можно в случае чего послать письмо. И вот сегодня от нее прилетел голубь. Вы почитайте сами.

Мы взяли тонкий лист бумаги со следами сгибов и прочитали: «Ма и па! Внизу идет война. У меня в доме раненый, он умирает. Скажите Бет, и пусть приедет врач, хирург. Только пусть едет верхней дорогой, а то попадет в ловушку. Целую, Рён. (Со мною все в порядке.)».

Тем временем к нам забежала Мила и включилась в обсуждение новостей, которое плавно перешло в военный совет. Врач у нас был один — Бет. Она училась медицине и в ранней юности, и во время войны, когда работала в госпитале, и сейчас — вместе с ребятами. У нее и инструменты хранились, и шприцы, и лекарства — целый походный госпиталь. Как врач, Бет должна была ехать к раненому; как королева — в город. Насчет того, чтобы нам с нею разделиться, я не стал и заикаться.

— Надо ехать к Рён, — убеждал нас Олли. — Она расскажет вам, что происходит. А раненый может умереть без помощи.

В глубине души он, скорей всего, не верил, что с Рён все в порядке и что помощь нужна какому-то неведомому раненому, а не ей самой. Но мы подумали и согласились. В конце концов, всегда легко от Рён вернуться в город коридором приблизительно за час. Правда, наверху этот фокус не действовал, и путь нам предстоял неблизкий.

Мила хотела отнять у нас Николку. Она уверенно заявила, что сама его покормит и нечего тащить малыша в такую даль. Бет покачала головой.

— Николка поедет с нами. Как-нибудь доберемся.

В данном случае мне было понятно ее ревнивое нежелание расставаться с Николкой и со мной. Я и сам вдруг понял, что могу сейчас уехать и больше никогда не увидеть сына. Кто знает, что нас ждет? У Милы он, конечно, будет в безопасности, но Мила и Стас никогда не дадут ему того, что дали бы мы с Бет. Я понял, наконец, и то, что Бет говорила о моих родителях, и с удивлением обнаружил, что я тоже собираюсь вкладывать в сына всю свою жизнь, чтобы он вырос в лучшем виде. В общем, мы уехали вместе с Николкой. Мила увела Рыжего, Олли показывал дорогу. Мы проехали узкой тропой вдоль внутренней стены хребта, почти не замечая ничего вокруг, и к вечеру добрались до Рён. Дверь в дом была открыта. Олли с порога позвал:

— Рён! Ты здесь?

Из дома нам навстречу бросилось что-то зеленое и развевающееся.

— Па, это ты? А врач? — спросила Рён.

Закатное солнце ударило ей в глаза, и она, похоже, на минуту ослепла.

Я снял Бет с седла, и она шагнула к Рён:

— Это я врач. Что тут случилось?

Они пошли куда-то в недра дома. Я нес Николку, Олли позаботился о лошадях. (Рён была жива-здорова, все остальное для него могло и подождать.) Мы миновали сени и вошли в небольшой внутренний покой, где в розовом вечернем свете, весь в белом, а сам — серый, неузнаваемый лежал Дени.

— Я не знаю, чем ему помочь, — говорила Рён. — У меня даже градусника нет, а дом не знает, что это такое. Все предлагает молочка. Тепленького. Как будто тут нужно молоко!

Бет наклонилась над Дени, отвела простыню (закрыв его от меня белым углом), потом осторожно опустила ее назад и сказала с хмурой обреченностью:

— Ненавижу гнойные раны. И операционной у нас нет. Ладно… Пусть дом приготовит, что сможет. Вскипятит воду, даст одежду, простыни, стол. И пусть светит ярко, как солнце. Это очень важно. Я скажу, когда начинать. Ну, у кого из вас нервы крепче? Надо готовить руки. Что там за война, Рён?

— Не знаю, — буркнула Рён. — У меня два дня закрыта дверь наружу.

— Ну, хорошо, это потом, — кивнула Бет.

В ассистенты она взяла Олли, и это было, наверно, правильно. Кто старше, тот и крепче. Мы с Рён занимались Николкой и переживали неизвестность. Бет потом объяснила мне, что глубоких ран, задевающих внутренние органы, у Дени не было, и потеря крови, в общем, оказалась невелика. Опасно было обширное нагноение, грозившее стать заражением крови. Я не специалист и, может быть, неправильно рассказываю. Помню только ярость Бет по поводу ржавчины в рваных — от колючей проволоки — ранах. Как будто колючая проволока бывает без ржавчины… Дени был без сознания, бредил. И температура у него, видимо, была критически высокая.

— Я пробовала промывать этот кошмар вином, — сказала Рён, — но, видно, уже поздно. И он не успел мне ничего толком рассказать.

Бет с Олли колдовали над Дени бесконечно долго. На улице стемнело, и если бы не Рён, то я бы намучился с Николкой. Рён, как все вилы, завораживала детей одним своим видом. Николка начинал хныкать, но стоило Рён наклонить над ним свое прекрасное лицо, взглянуть темными, с серебряным отливом глазами, и он послушно затихал.

Наконец Бет и Олли вышли к нам в главный зал, присели у очага.

— Ну что? — спросила Рён.

— Не знаю, — покачала головой Бет. — Дайте что-нибудь попить.

Такой я никогда ее не видел. Рён подняла один из своих кувшинов, плеснула в кружку то, что в нем хранилось, — это оказалось молоко (то самое, на которое она нам жаловалась), отдала кружку Бет.

— А можно что-нибудь еще сделать, чтобы он… этот мальчик выжил наверняка? — спросила Рён.

— Можно, — кивнула Бет устало. — Принеси живой воды.

Рён встала, будто собралась немедленно идти куда-то за этой водой.

— Ты подожди, — сказала Бет. — Давай попробуем его вытащить так. Сможешь колоть антибиотики? Я покажу, как, и оставлю все, что нужно: шприцы, иглы, лекарства… Хорошо бы Олли тоже остался здесь. Одной, наверно, со всем этим не справиться.

Рён хмуро кивнула и села на прежнее место. Олли тоже кивнул.

— Конечно, я останусь. Вы только расскажите все Инге.

— Не представляю, — сказал я, — как Рён пережила эти два дня. Я бы не знал, что делать с таким тяжелым больным.

— Я тоже не знала, — ответила Рён, — и отойти от него не могла, чтобы позвать кого-нибудь на помощь.

— Вилы вообще относятся к таким вещам не так, как люди, — сказала Бет. — Люди часто брезгливы к плоти, а мы нет. Я поняла это, когда работала в госпитале. Гной, кровь, все прочее нас почему-то не задевает. Единственное, что для вил невыносимо, — это смерть. Когда жизнь уходит на глазах, хочется даже не плакать, а… я не знаю… кулаками бить куда попало!