Веселье оккупировало площадь ратуши и прилегающие улицы. Граница между праздничным и спящим городом обозначалась точно: повернешь за угол — и все. Темнота и тишина. По периметру этого праздничного пятачка ходил гвардейский патруль. Другой, конный, объезжал весь спящий город, а пограничники Дьюлы присматривали за окраинами. У Дьюлы, кстати, был джип, на котором он объезжал свои посты. Дьюла считал лошадей игрушкой и, вероятно, не особенно умел с ними ладить. Толпа иной раз выплескивалась в тихие улочки, а потом снова возвращалась в свои границы. Это происходило столько раз за вечер, что никто и внимания уже не обращал на нарушение порядка. Стихия есть стихия, ничего тут не поделаешь.

Когда мы потом восстанавливали ход событий, выяснилось, что все произошло во время такого всплеска, но не стихийного, а хорошо спланированного. В той части площади, где прыгали ребята, кто-то затеял быструю беготню цепочкой — то ли танец, то ли игру в путаницу — не разберешь. Забава понравилась. Несколько раз в бешеном темпе прокрутившись по площади и соседней улочке, эта развеселая змея так перемешала наших ребят с совершенно незнакомыми людьми, что пересчитать детей уже не было никакой возможности. Единственное, о чем они все-таки помнили, — это ответственность страховщика, хоть, как потом выяснилось, чужие руки много раз пытались разорвать наши пары.

— Я одному даже сказал, — припоминал Андре, — «пардон, мсье, но это моя дама, а вы тут совершенно ни при чем».

— Лицо запомнил? — спросил Дьюла.

— Какое там лицо? Сплошная маска.

«Мсье» в маске не стал с ним спорить, но когда они оказались на углу темной улицы, змею на большой скорости занесло на повороте, и фрагмент в десяток человек вылетел в неосвещенное пространство. Санька с Андре, пятеро за спиной и еще пятеро, отрезавшие путь к отступлению. Кричать — не услышат, драться — силы неравны. К счастью, цепь порвалась, и руки у ребят были свободны. Можно работать щитом и пробиться к спасительным карнизам. Охота рванулась с места и помчалась по улицам — только луна мелькала то справа, то слева и вероломно высвечивала в темноте предательское светлое платье (без щита). Как в страшном сне: пустые улицы, луна, со всех сторон погоня и, как назло, ни одного патрульного разъезда. Охотники целенаправленно отжимали их к тому дому, где в пустой квартире был склад, а в подвале люк (возле которого положено стоять гвардейцу). На подходе к дому ребятам удалось, наконец, немного оторваться от погони и спрятаться в густых зарослях возле дома на другой стороне улицы. Оттуда виднелись двор, подъезд, балкон на третьем этаже, окна пустой квартиры. Андре потом не смог сказать, что он заметил: движение, блик, огонек внизу — что-то неопределенно-тревожное, отпугнувшее ребят. Зато в свете луны вдруг ясно обозначилась фигура на крыше, к счастью, глядевшая во двор, а не на соседний дом. На улице тоже был часовой. Они услышали его шаги — тяжелые, размеренные, хозяйские.

То, что случилось дальше, Андре потом постарался рассказать без лишнего драматизма:

— Когда мы подбегали к дому, я заметил там на первом этаже грязное окно, как в той пустой квартире, да еще с разбитой форточкой… Она так странно расколола свет луны… Я оставил Саньке щит («Прикроешь меня из засады, если что. И не спорь, а то услышат»), влез в эту форточку, пока луны не было, и патрульный ушел далеко. Проверил квартиру — она действительно оказалась пустой и запертой, открыл окно, вылез через него, вернулся вместе с Санькой, закрыл окно…

Последнее движение — или блик вышедшей из-за облака луны — заметил тот, кто ходил вокруг дома. Шаги остановились. Ребята успели нырнуть на пол, под самое окно. Андре вытащил из ремня нож-огнемет, встал на одно колено так, чтобы опередить патрульного, если он сунется в окно. Но он не сунулся. Постоял и пошел дальше размеренным тяжелым шагом.

Когда Андре открывал форточку через разбитое стекло, он глубоко порезал руку — тыльную сторону левой ладони.

— Почему левой? — удивился Дьюла.

— Так уж там оказалось с руки, — пожал плечами Андре.

Кровь капала на подоконник, на пол, на праздничное платье Саньки. Кровь остановили, затянув руку большим чистым платком (частью праздничной экипировки). Под окном опять раздались шаги. Теперь двое шли навстречу друг другу.

— Здесь проходил кто-нибудь?

— Никак нет.

— А крыша?

— Я бы услышал.

— Опять ушли. Все, отступаем.

— До рассвета еще далеко.

— На рассвете мы должны быть в горах.

Возле соседнего дома послышался какой-то шум, потом за углом завелся двигатель грузовика, протопало множество ног, и грузовик уехал.

Один щит на двоих, слепящий, жесткий свет луны, пустая пыльная квартира, ночь, резко холодавшая к утру…

Ребята выскользнули из убежища главным образом потому, что вспомнили про гвардейца в подвале. Они нашли его лежащим возле люка — оглушенного, связанного, с кляпом во рту, к счастью, живого. У гвардейца был ремень-щит, которым он почему-то не воспользовался. Но охотники его не сняли с оглушенного. Значит, не знали, что это такое. Ребята гвардейца развязали, избавили от кляпа, вынесли во двор. В себя он не пришел, только жалобно застонал. Они положили его в тень кустов (чтобы не бросался в глаза), включили ему щит, решили, что тащить его наверх будет рискованно, а сами поднялись на свой тайный склад.

В квартире никого не оказалось. Санька все равно попросила закрыть ее колпаком, и Андре не стал спорить. На окно повесили спальник (заранее продуманная светомаскировка) и зажгли свечку. Лампочек в доме не было: ребята почему-то не захотели их ввернуть.

Санька порылась в коробках, нашла брюки, кроссовки и темный свитер.

— Ты не рисуй мне больше бальных платьев, — сказала она, облачившись в привычную одежду. — Хорошо хоть туфли надела на низком каблуке.

— Но разве платье виновато? — сказал Андре меланхолически. — Жаль, что оно испорчено.

Санька тем временем достала аптечку и разложила в круге света то, что требовалось для обработки раны. Андре сидел, привалившись спиной к стене. Свеча стояла перед ним на полу. Теплое желтое мерцанье как будто отделило их от всего злого и враждебного. Санька тихо ворчала на медицинские темы:

— Стекла в ране не чувствуешь?

— Нет. Там не было мелких осколков.

— Зашить бы…

— Можно стянуть края полосками пластыря. Давай помогу.

— Так, хорошо. Держи поближе к свету. Потом надо будет хирургу показать.

— Можно и показать. Хотя хирургу все это, как мне кажется, давно уже неинтересно. А на мне заживет, как на собаке.

Однако, несмотря на всю браваду, от резкого движения он вздрогнул и поморщился.

— Больно? — спросила Санька, подняла голову и угодила взглядом прямо в темные завороженные и завораживающие глаза.

Самое странное, что буквальный смысл происходившего они тогда так и не поняли. Только Андре почувствовал, что ему лучше не молчать, и после долгой паузы сказал с улыбкой, будто в шутку:

— Ах, госпожа добрая вила! Я, кажется, поймал тебя с третьей попытки. Хочешь прожить со мной жизнь?

— Хочу, — сказала Санька и зажмурилась.

Он понял это правильно: легонько потянул ее к себе, поцеловал. Как под крылом, спрятал в своих руках и от убогой комнаты, и от холодной ночи, и от всего, что еще притаилось впереди. Санька не стала с этим спорить. Про бинт, не закрепленный на руке, они забыли. Потом она все-таки с долей сомнения спросила:

— А ты уверен, что нам можно вот так сидеть?

— Уверен. Нам все можно. Спроси хоть у Ивана.

— Почему именно у Ивана?

— Потому что Бет, мне кажется, будет немного неудобно отвечать.

— Иван тоже застенчивый.

— Ну, это спорно… Я тут задумался однажды, как это застенчивому Ивану удалось обойти неприступную Бет, причем красиво так, в два счета. Дело, конечно, не мое, но, с другой стороны, как же учиться, если не на примере старших?

— И чему же ты научился?

— Я понял, что Иван всегда делает то, что считает нужным. Спокойно, тихо, без лишних разговоров. Наверно, с вами, вилами, по-другому и нельзя.