В любом случае, я спешил: оформлял бумаги, зарабатывал деньги, которых требовалась прорва, развозил старые долги (зажившиеся у меня чужие книги и кассеты), прощался с людьми и не давал себе простора для ностальгии. Отчасти для того, чтобы не оставалось времени на сентиментальный вздор, отчасти из соображений пользы я стал ходить в свою старую секцию самбо (не буду рассказывать, как удалось это устроить) и занимался итальянским языком. Времени, как ни странно, мне хватало, но силы таяли. И все равно иногда какая-то деталь: красный бок трамвая, вынырнувший перед носом из метели, или голос старого приятеля, не виденного много лет, — вдруг приводили меня в шок. Странным казалось не то, что я готов был потерять их навсегда, а то, что они в этот предпоследний миг откуда-то взялись. Иногда я переставал понимать, который из миров менее реален: Москва, из которой я ускользал, или сказочное королевство, где меня ждала Бет.

Я приползал домой, валясь с ног от усталости, но и дом не был для меня оазисом реальности. Он теперь мало походил на мой привычный дом.

Зимой Таня стала рано ложиться спать. Они с Витькой шептались, на ночь глядя (я часто этого уже не заставал), а потом он вылезал на кухню, где стоял его компьютер и жила гитара. И там мы коротали поздний вечер. Кухня у нас настолько велика, что в ней легко расположился Витькин кабинет. Мы подобрали на свалке останки дивана и еще кое-какую мебель, отреставрировали в меру нашей лени и талантов и вечерами проводили время то за работой, то за разговорами, а то Витька пел свои песни. Он и меня иногда заставлял браться за инструмент. То «немного», что я умею в музыке, — это как раз классическая гитара (если не считать совсем уж убогого «общего фортепьяно»).

— Слушай, — сказал как-то раз Витька (видно, музыка сделала меня доступнее для расспросов), — мне кажется, или твоя поездка может быть опасной?

— Все может быть опасным, — ответил я уклончиво. — А что тебя насторожило?

— Тут заходил какой-то тип — вроде бы искал квартиру по объявлению. Расспрашивал, кто живет да кто сдает. Не понравился он нам.

— Не итальянец случаем? — усмехнулся я.

Витя тоже усмехнулся и покачал головой.

— Если он итальянец, то я, наверно, чукча (вообще-то он хохол родом из Киева). Он такой тихонький, незаметненький сотрудничек. Тане он очень не понравился, она расстроилась, разволновалась.

— Этот тип искал меня?

— Похоже, да. Ты знаешь, чего им от тебя нужно?

— В лучшем случае им нужен свой человек в той Гаване, куда я еду.

— А у них мало там своих людей?

— Вообще нет. Ни души.

— Так не бывает, — сказал Витька и посмотрел на меня своим фирменным взглядом. — А в худшем?

— Про худший меньше знаешь — крепче спишь, — вздохнул я. — Не бери в голову. Я не торгую родными секретами, наркотиками, крадеными шедеврами, драгоценностями — чем там еще торгуют? Ты хоть раз слыхал, чтобы торговали математикой?

— Нет. Торгуют физикой, химией, биологией… ну и, конечно, всякой инженерией. Но хорошего математика почему бы не купить?

— Тогда придется их послать. Вить, если я исчезну ненароком, а по мою душу придет подозрительный итальянец (с переводчиком, я думаю), ты расскажи ему все, что будешь знать. Это мой друг.

— Вань, ты уверен?

— Все в порядке. Я думаю, что ничего такого не будет: ни итальянца, ни дяденьки из органов. Кому я нужен-то?

Однако на другой же день меня вызвали в маленький кабинетик в недрах МГУ для неприятного разговора.

Патриотическую часть (о том, что ни к чему отечественному математику работать на чужую страну, когда можно надеть родные погоны) я пропущу: в ней ничего интересного не было. Но постепенно разговор перешел на мою летнюю поездку и задачу, присланную из Иллирии. Оказалось, та тетенька, которая спровоцировала Саньку на безответственную выходку с задачей, вернувшись, доложила кому следует, что девочка собиралась прислать что-то экстрасложное и архиважное. Я сделал кислую гримасу и усомнился в тетенькиной компетентности. На самом деле я замер и похолодел. А если они видели задачу еще до того, как она попала ко мне? Если кто-нибудь им ее решил? Не я же самый умный, в конце-то концов. Не знаю, сколь заметно я напрягся, но дальше, по ходу разговора, потихоньку расслабился. Нет, они не видели задачи: не успели. Они не предупредили Пашку из соображений конспирации, а я возьми да утащи конвертик из-под носа. Да еще сколько времени прошло, пока они окольными путями узнали, что письмо уже пришло, что оно было у меня, но я его забраковал… Они бы, может быть, и успокоились, если бы не моя поездка. И опять они опоздали: мое письмо в Иллирию, видимо, проскочило мимо них каким-то чудом (одним из многих в этой сказке). Ответное письмо их, надо думать, всполошило, но не пускать меня было неинтересно: не проследишь — так ничего и не узнаешь. Однако «хвост» (если он, конечно, был — а я уже не сомневался, что он был) не смог пробраться на «Дельфин» и просто потерял меня в Италии. Сказал же Тонио, что «Дельфин» умеет становиться невидимкой.

Все это я продумал в темпе вихря. Меня тем временем допрашивали дальше. Вопрос следующий: где Санькина задачка?

Да где ж ей быть? В коробке с остальной макулатурой.

— Нет, — сказали мне. — Ее там не нашли. Куда она могла исчезнуть?

Я успокоился и обнаглел.

— Вам уточнить куда? В лучшем случае, ее использовали как тарелку или салфетку во время сабантуя. Ну а в худшем — сами понимаете…

— Но почему именно эту? — оборвали меня строгим голосом.

— А почему именно эту? — я даже удивился (уж не знаю, насколько натурально). — Вы их считали? Неужели все на месте? Я думаю, там сотни листов не хватает. И правильно. Чего бумаге зря пропадать?

Мой собеседник заявил, что несколько моих коллег видели листок, когда я его возвращал, и смогли приблизительно восстановить текст задачи. Не смогу ли я сделать то же самое? Да с удовольствием! И почему приблизительно? Я могу точно восстановить. Красивая задачка, жаль, что с ошибкой. Я записал формулу своей школьной работы, ее сверили с другими листками, попросили показать, в чем ошибка, и, наконец, подозрительно спросили, чего же я так долго ее держал у себя.

— А хотел смухлевать, — заявил я наглее прежнего.

— То есть как?

— А так. Задачка мне понравилась. И девочка понравилась: я ее видел по телевизору. Вот я и думал: нельзя ли ей хоть третье место дать? Но потом понял, что не выйдет. Было много вполне удачных работ.

Мой собеседник клюнул и с азартом спросил, видал ли я эту девочку на каникулах.

— Нет, — бодро отвечал я истинную правду. — Вся школа уехала куда-то в Японию… или в Корею? Но не в Китай, это точно. Так что девочку я не видел, да теперь это и неважно.

Тут речь сама собой зашла о невесте. Меня расспрашивали долго, настойчиво и безрезультатно. Под конец ехидно поинтересовались, почему она мне не пишет.

— А чтобы вы не читали, — не менее ехидно ответил я.

Я не назвал имя своей невесты, и мне было сообщено (с оттенком триумфа), что ее зовут Тереза, а живет она в Портовом переулке, дом 17. Я поздравил их (мысленно) с этим сенсационным открытием и на всякий случай промолчал, изобразив каменное лицо. Пусть и дальше думают в таком же роде.

Далее речь пошла о моей новой поездке. Тут мы с трудом пришли к взаимопониманию. Кончилось тем, что мне было приказано ехать с пятью спецспутниками и ни под каким видом не уходить из поля их присмотра. Или пусть я пеняю на себя. В заключение мне сообщили, в какой кассе и на какой рейс следует выкупить билет на самолет — и все. Я был свободен.

После такого разговора все встало на свои места, и я почувствовал себя легко и весело. Те, с кем я разговаривал, не верят в сказки. Мой мир реален и чудесен. Качаясь вместе с вагоном метро, я обдумывал то, что сумел узнать.

Бет в самом деле не писала мне. Мы так договорились — ради моей же безопасности. Кто знает, что за игры бы здесь затеяли, узнав, насколько я ей нужен. Сам я писал на адрес Тонио раз в месяц, коротко и безлико. Только о том, что жив и обязательно вернусь. В ответ каждый раз приходила открытка с городским пейзажиком — наброски, сделанные уже знакомой рукой мастера. Витька однажды увидел у меня эти рисунки и вперился в них таким несытым и влюбленным взглядом, что я пообещал оставить их ему в наследство, даже вместе с заветным альбомчиком. Я знал, что расстанусь с ними легко. Мне не хватало Бет, и никакие рисунки не могли ее заменить. В тот день я вдруг почувствовал ее близкую и реальную поддержку.