– Пошутил. Обозвал меня дрянью и – пошутил. – Она сняла туфли, отодвинула кресло и, томно изогнувшись, положила ноги на панель.

– Позволь заметить, но дрянью ты назвала себя сама – вот только что, с полминуты назад. Неужели забыла?.. – Глеб сокрушенно тряхнул головой. – Ну что ты будешь делать, все одним миром мазаны!

– Кто?

– Да вы. Бабы.

– Вот, я уже баба!

Глеб отпустил руль и поднял руки:

– Сдаюсь.

– И я сдаюсь, – в унисон пропела она. – Баба – даже интересно. В России же все – бабы или мужики, да? – Девушка сняла очки и бросила на него лукавый взгляд. – Видишь, милый, до чего я покладистая.

Когда вдали красной черепицей заблистала вилла Кругеля, Глеб посерьезнел и посоветовал Лизе надеть очки, чтобы скрыть покрасневшие после веселого вечера глаза. Лиза послушно водрузила очки обратно и со вздохом убрала свои загорелые стройные ноги из-под носа Глеба.

– Не волнуйся, – сказала она, – все будет хорошо.

– Я не волнуюсь, – сказал он.

С минуту они молчали.

– Но я не могу так. – С досады она закусила губу. – Мы можем увидеться завтра? Мне здесь ничего не знакомо, кроме «Шантиль», кафе на углу центральной площади. Встретимся там вечером, в пять?

– Хорошо, – сказал Глеб и тихо добавил: – Если ничего не случится.

– Отец зачем-то настаивает, чтобы я срочно уехала за границу, – сказала она. – Можно подумать, будто что-то случилось. Но я никуда не поеду… без тебя, слышишь? Без тебя…

Глеб деликатно промолчал, подумав, что скорость нового поколения, тем более воспитанного за рубежом, ему не только непонятна, но, видимо, уже и недоступна. Во всяком случае, она неоспоримо выше, чем скорость «мерседеса», в котором они стремительно приближались к вершине холма Кругеля.

На нем были белые, немного измятые брюки и черная шелковая сорочка, расстегнутая до золотого креста. Несмотря на некоторый беспорядок в одежде, он выглядел, как всегда, подчеркнуто изящно. Идеально выбрит, в зубах – почти докуренная сигара. Сунув руки в карманы, Феликс стоял в воротах своего белокаменного имения, один, лицом к солнцу, похожий на изваяние. Глаза скрывали непроницаемо темные очки, придававшие чеканному облику Кругеля зловещий оттенок.

Глеб остановил машину в десяти шагах от Феликса, который не пошевелился, не изменил позы. Приняв ключи из рук Глеба, Лиза с вызовом поцеловала его в стиснутые губы и направилась к дому. Возле отца она задержалась.

– С твоим банкиром покончено, папа, – тихо сказала она, коснувшись губами его щеки. Она опустила очки и пристально посмотрела на отца. – Глеб был очень любезен. Ты тоже очень любезен. Надеюсь, ты не причинишь ему беды. Иначе мне будет слишком больно, чтобы жить дальше. Понимаешь?.. Пойду, пожалуй, к себе, отдохну. Ах да, – она нежно погладила его по руке, – твой одеколон, он, как всегда, великолепен. Даже съесть хочется.

В ответ Феликс ласково потрепал ее по щеке.

– Спасибо, – сказал он, – это «Жюль». Его больше не выпускают.

Девушка, не оглядываясь, пошла по терракотовой тропинке и исчезла за поворотом. Повисла тяжелая пауза, оживляемая лишь бурным цвирканьем птиц в окружающих зарослях. Глеб вылез из машины, поискал глазами свою и, не обнаружив ее там, где припарковал, приблизился к Феликсу. На губах его блуждала неопределенная полуулыбка, адресованная то ли погожему утру, то ли Феликсу, то ли птичкам, то ли каким-то своим, скрытым мыслям. Неожиданно Феликс ответил ему радушной улыбкой и, сняв очки, произнес своим бархатным голосом:

– Рад видеть вас в добром здравии, душа моя. Вы испарились столь внезапно, что я даже разволновался. А разве можно мне волноваться, в моем-то возрасте? Недавно прочитал в одном рассказе у Чехова такую фразу: вошел старик лет сорока. Представляете, что написал бы Антон Палыч обо мне? Вошло ископаемое. Или лучше – вошел оживший труп… Нет, душа моя, мне волноваться запрещено. Врачами. – Он загасил остаток сигары и опустил его в урну. – Но хорошо то, что хорошо кончается, не правда ли?

– Безусловно, – ответил озадаченный непредсказуемой встречей Глеб и осторожно поинтересовался: – А где моя машина? Я оставил ее на этом месте.

– Она на стоянке. Вы сможете забрать ее и уехать, как только пожелаете.

Феликс двинулся ему навстречу. Розовая галька захрустела под каблуками; хруст этот, казалось, подавил собой все другие звуки. Подойдя, он приобнял Глеба за плечо (но так, что тот почувствовал уверенную крепость руки) и вежливо направил его в сторону дома.

– Утром англичане пьют черный индийский чай с молоком, – журчал Феликс. – Причем вот уже несколько столетий спорят, что наливать в чашку раньше – чай или молоко. Китайцы, как вы знаете, балуются зеленым чаем. Или – сине-зеленым, первую заварку от которого они обычно не пьют, выливают. В России утренний напиток если не водка, то кофе. В зависимости от вечера, что был накануне. – Феликс замедлил шаг и, прищурившись, глянул в лес. – Вот я и спрашиваю вас, голубчик: что станете пить перед отъездом?

Глеб замешкался с ответом.

– Не обижайте. – Голос Кругеля дрогнул. – Так просто я вас не выпущу.

– В таком случае кофе, – сказал Глеб. – Если не выпустите.

– Прекрасно. Кофе я делаю сам, по-восточному, в раскаленном песке.

Из кустов вывалился дог и попробовал взгромоздиться на плечи хозяина, но был отвергнут в грубой форме и послушно умчался в глубь сада, по-волчьи откидывая задние лапы и болтая непомерными гениталиями, которые, казалось, того и гляди, оторвутся и отлетят в сторону. Глеб с удивлением отметил, что территория поместья, несмотря на табуны вчерашних гостей, сверкала девственной чистотой, кругом не было ни души, ни охранника. На лужайках мирно прыскали увлажняющие почву фонтанчики. Мокрая трава сияла сочной свежестью под лучами утреннего солнца.

Они поднялись в холл усадьбы, неузнаваемой после ночного пиршества и поражающей светлым покоем и тишиной. Видимо уловив замешательство гостя, Феликс усмехнулся.

– Все, что делают люди, они делают собственными руками, – заметил он, туманно поведя пальцами. В пространстве холла его голос отдавался гулким эхом. Словно прислушиваясь к нему, он помолчал и добавил насмешливо: – Вы еще не знаете, какими трюизмами переполнены старые головы. Знаете что…

Они остановились на пересечении двух лестниц: одна – парадная, с торжественной балюстрадой – вела наверх; другая – боковая, узкая – в подвальную часть здания. Феликс задумчиво качнулся на каблуках.

– Раз уж вы здесь, давайте попьем кофе в бильярдной. И заодно сделаем партию, как вы выражаетесь. Утром глаз меткий, рука крепкая. – Бронзовое лицо Кругеля выражало непроницаемое радушие. – Внизу прохладно и тихо, никто не помешает. Берлога для холостяков, так сказать. Мы же холостяки… Ваше решение, Глеб?

– Решение? – Глеб шагнул вниз первым. – Знаете, не в моих правилах отказываться от игры.

Обшитая темно-красным бархатом бильярдная походила на роскошный бар. Искусная система освещения мягко включалась автоматически, стоило сделать шаг внутрь. Воздух обдавал прохладой благодаря бесшумно работающему кондиционеру. По углам комнаты в трагических позах застыли метровые африканские истуканы, черные, тощие, как голодающая Африка. Со стен пустыми глазницами пялились негритянские маски. На высоком круглом столике стоял широкий медный поддон, наполненный раскаленным песком, рядом – две кофейные чашки и блестящая турка. Казалось, время замерло в неподвижности всех этих предметов, и лишь бильярдный стол, будто живой, манил к себе, азартно взирая на пришельцев глазом треугольника, стянувшего рвущиеся в игру шары.

Включив чайник, Феликс извлек из-под стойки миску с горкой молотого кофе, придирчиво принюхался к нему и опустил четыре ложки в турку, после чего налил в нее воды и принялся накалять, передвигая по песку.

– Я делаю крепкий кофе, – сказал он. – Кофе может быть только крепкий. В Аргентине утром я выпивал чашечку размером с наперсток, и мне хватало бодрости на весь день. Такого здесь нет. Курить будете? Есть сигары, сигариллы, сигареты. Милости прошу.