– Совсем не тянет.

– А мне вот кажется, газом тянет. – Назар делает жест, изображающий пламя. – Боюсь взлететь на воздух, старина. Так и представляю себе: взрыв, пожар, сирены, я на носилках. Просто мания какая-то.

– Какая мания? – переспрашиваю я, поскольку вдруг перестаю его слушать и даже слышать.

– Маниакальная мания, вот какая, – вяло ворчит Назар и вздыхает. – Была бы плита электрическая… м-да-а… – И весело добавляет: – А у Марленыча, кстати, тоже своя мания. Видал, как он чистит остатки своих перьев? Похоже на кривое зеркало. А перстень? То снимет, то наденет, то протрет. И не всякого клиента в перстне обслуживает, вернее, клиентку. Считает, что каждая пожилая посетительница, коль уж она одна, метит ему в невесты.

– А это заметно. Ага. С ума спятил дядя. Он тут заказ принимал у одной, практически прихватив за задницу. Прямо лысиной своей подмигивает.

– Да чего ты взъелся? Эдак его когда-нибудь побьют.

– Побьют непременно. И правильно сделают. Я этого лысого шара сам бы давно побил за чувство собственного достоинства. Глаза отводит, гад, когда подзываю. Орать надо.

– Ладно, ты найди официанта на такую зарплату. Кристально святой человек.

– Ну, тогда и бог с ним.

Упорядочив кое-какую посуду, перемыв что-то и насыпав в таз яблоки, Назар, наконец, усаживается напротив, ворча, как старик: «Спина гудит. Того и гляди, прямая кишка в трусы вывалится от постоянного стояния на ногах. Вот ведь какая вредная работа». Минуту мы смотрим друг на друга.

– Ты бы женился, что ли, – говорит он мне. – Или уехал куда-нибудь. Затеял бы какое-нибудь дело.

– Из всего предложенного я бы уехал. Уехал бы… – Неожиданно я осознаю, что не могу договорить начатую фразу. Она меня удивляет, вернее, то, что может за ней скрываться.

Он уехал. Я уезжаю. Как красиво звучит. Я потрясен. Меня нет. Я уехал. Час назад я бездумно предлагал сделать это Скваронскому. Ком подступает к горлу, расплываясь в груди легкой тревогой.

– Я, конечно, хочу, как говорится, взять и… – начинаю я, закуриваю и забываю, что хотел сказать.

– И?

Назар медленно скручивает папиросу, усердно, сосредоточенно, ему нравится процесс, он даже приобрел некое устройство, облегчающее процедуру, но склеивает бумагу все равно слюной. После первой затяжки он минуту сидит задумчивый, впечатляясь малой радостью забористого табака.

– Зябко у тебя тут, Назар, – говорю я. – Как в холодном цеху.

– А?.. Это всегда тут. Поскольку сторона не солнечная.

– Так уже вечер.

Мы курим молча, не зажигая света, и оттого кажется, что клочья дыма испускают тихое сияние. Ничего нет. Пусто и хорошо на душе. Где-то далеко лает собака. Впечатление, будто за окнами деревня. Провода, резкий сырой воздух, крыши, мотыльки. Черный контур леса на расстоянии свиста. И вкус сигареты… Нет. Снаружи сухой городской вечер. Он полон возни и бесполезного азарта. «Ох, тщета, тщета», – горестно вздыхает Назар. Я уже не различаю его лица, вижу только жилистую руку в пятне лунного света и папиросу в пальцах.

Громом среди ясного неба звонит телефон. Это меня. Один немолодой любитель бильярда. Я ничего о нем не знаю. Только то, что у него водятся немалые деньги, которые он легко теряет в одном уютном ночном заведении, куда меня иногда приглашают играть. Всегда подтянут, отменно одет, приветлив. Всегда с телохранителем. Проигрывает помногу, с азартным небрежением, скучая. Но иногда выигрывает. Зовут его Феликс. Просто Феликс, без отчества. Я играю с ним часа три-четыре и слушаю утонченную болтовню о том о сем, о возвышенном и чаще всего отвлеченном. При этом он ни разу не обмолвился о роде своих занятий. Мне все равно. Неожиданно он приглашает меня на званый вечер в свое, как он выражается, имение, приглашает столь церемонно, что отказаться никак не выходит.

– Назовите хотя бы повод.

– Без повода. И без бильярда, обещаю. Жду вас к восьми.

Мне это в тягость, я не могу, но он слишком много проигрывает.

Еще минута покоя, как вдруг в дверь проникает усатая голова Марленыча и зовет хозяина обратно в залу. Назар заходится удушливым кашлем, судорожными жестами давая понять, что сейчас будет.

– Иди, Божий человек, – мягко обращаюсь я к официанту. – Видишь, ты сделал свое доброе дело.

Появляется Удуев, и помещение заливает приторный свет. Удуев похож на свою фамилию, он вял и хлопотлив одновременно. Когда-то давно, в голозадом прошлом, мы были приятели. Теперь он работает в милиции, следователем. По правде сказать, я так и не понял, каким таким образом скромный инженер-гидролог преобразовался в следователя. Но верно говорят: у каждого времени свой дозор. Долговязый, с обвислыми плечами, маленькой головой с пегими перьями редких волос, он сильно смахивает на гуся. За глаза его так и зовут – Гусь. Минуту он сопит, глядит на нас, будто сличает друг с другом, потом расплывается в пьяной улыбке.

– А я думаю – где? А они – вот.

– Очень хорошо, – отмахиваюсь я. – Но Назар сейчас идет в залу к Марленычу.

– Здесь больше не наливают?

Назар со вздохом извлекает из шкафчика початую бутылку лимонной водки:

– Тебе, пожалуй, не нальешь.

Не переставая улыбаться, Гусь берет рюмку:

– Что же, со мной не выпьет, что ли, никто?

– Я при исполнении, – заявляет Назар. – Сам понимаешь, что это такое. А вот Глеб?

– Не хочу.

– Глеб, бродяга, – гудит Удуев, – давай с устатку. Целый день на нервах.

– Эту водку я не хочу.

– Ну что мне, одному, что ли, давиться? Глеб, такие дела, сам понимаешь. Такая моя работа, надо снять. Давай, бродяга. – Улыбка не сползает с его физиономии. – За маму мою давай выпьем, ты же помнишь ее, царство ей небесное.

– Назар, по-моему, он уже набрался.

– Лучше выпей, – советует Назар. – На́ тебе рюмочку. Он ведь, пожалуй, сейчас руку выкрутит и в участок потащит пить. На законном основании.

– Все законно, Назар, нет никаких оснований, – вторит сияющий Гусь. – У меня закон простой: кто не пьет, тот на подозрении. А подозрение по нынешним временам – все равно что приговор. Смывается только водкой, ха-ха. Так что, Глебка, давай по левой, не обижай, бродяга, давай, давай. А то заподозрю.

Меня пружиной выбрасывает со стула, рюмка летит на пол, стул – в плиту, я упираюсь в сухие, непьянеющие глаза сыскаря. Мгновение ем их, наливаясь свирепой ненавистью.

– Я же сказал тебе, – сцеживаю сквозь стиснутые челюсти, – что не буду.

Улыбка наконец сползает с лица Удуева, ее сменяет выражение почти детской растерянности. Он дико оглядывается на подскочившего к нам Назара:

– Назар, Глеб, я же так, по дружбе, от чистого сердца.

Я чувствую, как гудят мои руки от бегущей по ним зябкой крови. Назар поспешно выкликивает Марленыча, которому немедленно поручает чокнуться с Удуевым за счет заведения. Марленыч, разумеется, не против. Гусь ворчит в мою сторону, недоумевает, но недолго. Минута – и он уже сонно балагурит, попугивая жуткими подробностями из своих милицейских будней, ему нравится попугивать. Сколько раз это все повторялось? В тех же выражениях и жестах… Каким-то образом мне все-таки удается задавить дыхательный спазм. Со лба сбегает капля, щекочет переносицу и падает прямо на тлеющий конец сигареты. Всегда удивляет: испарина – и холодная. В баре слышен саксофон. Гусь пьяно удерживает меня за локоть.

– Там собака была, – продолжает он какую-то свою замогильную историю. – Здоровенная такая, уселась в дверях и ни с места. Не выпускает. А труп, хозяин ее, в кресле сидит и прямо на нее смотрит. Хотели собаку уже пристрелить, чтоб выйти. А мне жалко. Я говорю: давай попробуем ему глаза закрыть. Сержант тряпку ему на голову набросил – собака от двери и отошла, дала выйти. – Гусь неожиданно удручается. – Собаку вот пожалел, а человека этого – ну ничуть, обыкновенный труп.

– Свежая мысль, – роняю я, уходя, и слышу за спиной проникновенное сипение Марленыча:

– Успокойся, голубчик, собака живая же, а труп – он труп и есть. Чего с него? Никакого живого участия…