Отряды бывших студентов и примкнувших к ним активистов назвали «хунвейбинами». Словечко, памятное, должно быть, и тебе.

Бороться с врагами Отечества (оно же — товарищ Мао) предлагалось, развешивая на заборах плакаты — «дадзыбао». Предлагалось также изо дня в день ходить по улицам и проспектам с лозунгами, флагами и портретами вождя.

Развесили. Походили. Оказалось — недостаточно. Профессоришки упорствовали в своем невежестве. Тогда засевших в аудиториях профессоров велено было выволакивать па улицу, ставить на колени и заставлять каяться. Самых упертых надлежало бить палками до тех пор, пока не расколются или не перестанут дышать, отравляя воздух.

Идея получила широкий отклик, число молодых борцов, с радостью забросивших учебу, росло день ото дня, как и число избиваемых стариков.

Но для поддержания энтузиазма одних профессоров было маловато. Посему следующим объектом назначили всех, кто так или иначе мог навредить товарищу Мао. Искать таких следовало не только в рядах гнилой интеллигенции (ее уже почти не осталось), но — что самое занятное — и в рядах местного партийного руководства. Высшим руководством товарищ Мао занялся лично. Мероприятие получило название «огонь по штабам».

Дело пошло. Тем из соратников Вождя, кто имел или мог иметь неправильные мысли, был преподан урок. Хотя большинство давно отучились иметь какие-то мысли, кроме одной — как ему угодить.

Дальше, правда, возникла небольшая заминка. Энтузиазм начал перехлестывать через край. Били уже всех подряд, без разбору.

Пришлось создавать новые отряды, призванные усмирять не в меру разгулявшихся сверстников. Затем — уже с помощью армии — громить и этих, новых.

Однако и с такой задачей товарищ Мао справился.

Ну, то седая старина, вспомнил по аналогии. В нынешние времена хунвейбина так просто не изготовишь — другой контингент. Общество потребления, увы, расслабляет. Но если быть объективным, не уверен, что такая задача впрямую ставится. До поры до времени, во всяком случае. Энтузиазм тоже дозировать надо. И потом — весь этот «огонь по штабам»… Кто знает, куда занесет молодняк?

Я думаю, местные наши хунвейбинчики — просто страшилка. «Демонстрация флага», как говорят на флоте.

Юные борцы пошумели, порезвились и разъехались. Впереди маячил очередной Селигер — палатки, музыка, солнышко, травка, высокие гости в рубашечках.

Веселуха на площади — дело хорошее, но и отдохнуть не грех.

Хотя, должен сказать, среди этих ребят часто попадались вполне адекватные. Где-нибудь встретишь, разговоришься — про жизнь, про заботы, про интересы — вполне нормальная речь. Но только политика влезет, как он тебе сразу: «С колен поднимаемся… Кругом враги… Оранжевая чума…» И, конечно же — «патриотизм». Как мантра.

Патриоты все до одного, любо-дорого смотреть. Флажки к небу, шарики ввысь (по большей части — с портретиками), улыбки, кричалки (особенно, если в телекамеру смотрит). Правда, иногда с явным перебором. Он бы, родной, еще попросил медальку ему на грудь за патриотизм навесить…

Вот, сказал про медальки, и о наших с тобой медальках вдруг вспомнил.

У вас там медали в зачет берут? А то можно было бы на весы подкинуть — глядишь, немного грешков скостят.

Ты честный человек, награду эту с собой наверняка не взял. А я, хоть и грешен, тоже не прихвачу — Даньке подарил, когда тот еще совсем клопом был. Вытащил из ящика, показал, он глазенки вылупил, ну, я и отдал, только заколку отломал, чтоб не поранился. Будь он тогда постарше, рассказал бы ему наверно, чем закончилась история с теми медалями. Эпизод примечательный.

Сейчас тебе рассказываю потому, что ты этот цирк не видел, прогулял в увольнении, а когда вернулся, кутерьма началась — «Град», если помнишь, взорвался, не до цирка стало.

И еще потому рассказываю, что нам с тобой в ту пору было ровно столько, сколько большинству из этих ребят с флажками.

Армия это, 65-й год. У нас общих воспоминаний — лишь о детстве да об армии. Затем дороги разошлись. Только теперь, видишь, удосужились поговорить. Точнее, мне одному говорить приходится, а тебе — слушать.

Если, конечно, слышишь ты там, где сейчас…

Так вот, дело было в 65-м, когда двадцать лет Победы отмечали. Тогда же первая «массовая» юбилейная медаль появилась — Леонид Ильич распорядился. Сейчас такие дают вроде бы лишь тем, кто войну прошел, а этой велено было наградить «весь личный состав Вооруженных Сил». Так что мы оказались первыми и последними солдатиками, войны не хлебнувшими, но медаль получившими. Собрали нас, помнишь, в клубе, речугу толкнули, медальки в коробочках выдали и развели по казармам.

Тебе повезло, ты в увольниловку отправился, а меня за грешки какие-то пихнули дежурным по батарее — порядок блюсти в сей торжественный день.

Порядок обеспечили. Сержанты, запершись в каптерке, отметили праздник скромным банкетом из припрятанной водочки. Рядовые в данном мероприятии участия не принимали, хотя и у них, полагаю, кое-что было припрятано. Выглядели они после нашего возвращения из каптерки тоже веселенькими.

В положенный час стали готовиться к отбою. Но поскольку все были навеселе, то не придумали ничего лучшего, как поснимать свои медали и навесить их на чей-то снятый мундирчик. Смотрелся неплохо.

А затем случилось вот что. Может, вспомнишь, был у нас такой рядовой Сафронов, большой затейник, мы его тогда еще прозвали Сафроня Ложкин — в одной комедии появился такой герой, полный придурок. Сафроня, кстати, придурком не был, но народ развлекать любил.

Да помнишь ты его, помнишь — он каждый Новый год в маскхалате Деда Мороза изображал.

И вот, значит, берет этот Сафроня мундир с полусотней медалей, напяливает на себя. Общий гогот. Сафрон проходится взад-вперед между койками, потом решает выйти на крыльцо. Все — за ним. Он гоголем спускается по ступенькам и направляется в роту охраны потешить ребят. Мы, постояв, возвращаемся в тепло, но парочка на крыльце остается.

Через десять минут влетает один из них и орет: «Атас! Халява Сафроню гонит!»

Мы — снова на крыльцо и видим такой пейзаж. Небо, луна, дорожка с липами… А по дорожке этой несется, гремя медалями, рядовой Сафронов, бледный как смерть. За ним бежит прапорщик Халява, красный от натуги. Полы шинели — что крылья орла.

Все тут же драпанули в казарму. Сафрон влетел, заметался, словно мышь, и забился в угол.

Ну, думаем, сейчас вмажут. Клизма с иголками — по полной программе.

Халява вошел, оглядел нас, идиотов, отдышался, снял фуражку и вытер пот. Затем устало посмотрел на наши постные рожи и негромко сказал: «Щенки, засранцы… Люди под те медали кровь проливали. А вы…» Потом махнул рукой и вышел.

По мне, так лучше бы наорал…

Ну, дальше что? Дальше отправились спать. Я — дежурный. Пошлялся по коридору, открыл дверь на крыльцо, спустился, направился к бетонной тумбе у забора. Помнишь эту бандуру возле курилки? Там еще когда-то, говорили, стоял бюст Сталина, в пятьдесят шестом снесли, заменили вазой с цветами.

Постоял, вижу — в столовой окно светится. А ночь уже, вроде бы не должно светиться. Пошел туда, заглянул в окошко.

Там, в нашей столовке солдатской, за длинным столом сидели трое прапорщиков — Халява, Джанибеков из второй батареи и этот, высокий, грузин, — помнишь?

На столе водка стояла, миска, железные кружки.

И вот сидели они за тем столом — трое стареющих прапорщиков, на войну призванных сопляками вроде нас, — и пили за свою Победу. И, быть может, за того усатого истукана, чей бюст когда-то стоял возле казармы. За того, что бросил их под танки, половину командного состава загодя в чистках перестреляв…

О чем говорили они, мне слышно не было. Едва ли какую-то высокопарную хренотень несли. Просто сидели, пили водку из кружек, не чокаясь, а я на них через оконце глядел.

Это — к вопросу о патриотизме.

Не знаю, прибавилось у меня тогда патриотизма или нет. А если и прибавилось, то настолько ли, чтобы махать флажком? Но с тех пор я медальку ту больше на грудь не цеплял. И портретики на демонстрациях не носил. Даже за отгулы.