Пришли четверо. Человек в коричневой кожанке с большим розовым, звездообразным шрамом на щеке, высокий худой старик с острой бородкой и два матроса (у одного рука была почему-то на перевязи). Резко распахнув дверь, они вошли все сразу. Лиза встретила подозрительный, неприязненный взгляд из-под лба, взгляд одного из матросов.

— Именем Революции! — с мрачной торжественностью сказал, глядя на нее в упор, человек со шрамом. — Именем Революции! В вашей квартире будет сделан обыск. Кто здесь живет, гражданка?

— Пожалуйста… граждане… — насколько могла спокойно и ласково ответила Лиза. — Пожалуйста! Здесь я только и живу.

— Одна? Во всей квартире? — удивился товарищ в кожанке.

— Оружие есть? — вдруг хрипло бросил мрачный матрос, выдвигаясь вперед, но старик тронул его за плечо.

— Погоди, товарищ Фролов…

Лиза пожала плечами.

— Да, одна… Я — вдова… У меня муж командовал полком. Он — кавалерист. Его убили в прошлом году под Псковом. Помните, когда с немцами… Потом здесь еще числится брат мужа. Но он — тоже командир. Он сейчас в Новгороде, в штабе Седьмой армии. Вот я и одна… Оружия у меня нет. Если вам оружие надо, так его — просто нет.

Она улыбнулась.

— Посмотрим… — неопределенно сказал матрос.

— Скажите, — вступился старший (как назвала его Лиза), тот, у которого был шрам, — документы у вас об этом есть? Вот, о муже… и о деверьке вашем? Вы их нам покажите! — Он оглядел ее тоненькую фигурку, узкие плечи, пушистые спутанные волосы. — Вы особенно-то не пугайтесь ничего, гражданка. Это — проверка общая. В одном месте, и верно, ничего нет, а в другом — целый арсенал открывается. Если, бывает, у кого в доме какой-нибудь монтекрист завалялся, — так это с полбеды. А вот вчера из одной сараюшки трехдюймовку выкатили, так уже это — извините! — Он ухмыльнулся, ухмыльнулись и матросы. — Как какую? Обыкновенную. Пушку. Орудие…

Грохоча сапогами, все они прошли в комнаты.

— Впереди идите, впереди! — спокойно приказал женщине старший. В столовой на столе он положил сумку, достал карандаши, бумагу.

— Сколько комнат? Четыре. И кухня? Ну, это… Бывает и больше! Замки, ключи целы? А то придется ломать — нежелательно бы вещи портить.

Обыск начался и, надо отдать им полную справедливость, был очень тщательным. Появились на свет те предметы, которые сама Лиза давно уже считала потерянными или погибшими: мраморное яйцо, на котором ее бабушка когда-то штопала с необыкновенным искусством чулки; плоский пульверизатор для одеколона в виде часиков — Вали Васнецовой, подруги. Но никто не протыкал штыками белья, не бил посуды, не рвал гардин, как ее пугали.

Более того. Чем яснее становилось, что, повидимому, ничего противозаконного в этом доме не будет найдено, тем спокойнее и приязненнее делались даже матросы. Сломать пришлось только один наглухо замкнутый ящик какого-то благотворительного общества. Такие ящики до революции Общество ставило в зажиточных семьях, чтобы в них опускали в виде пожертвования обноски, всякий хлам. Замыкало их тоже Общество.

В ящике нашлись две или три пары стоптанных туфель, ломаный медный подсвечник, кипа старых газет.

— Негусто жертвовали! — с досадливой иронией сказал матрос, больше всех других потрудившийся над взломом.

В гостиной над диваном висел большой квадратный Лизин портрет: писал Сомов много лет назад. Старший сравнил, видимо, портрет с оригиналом.

— Это как же надо понимать? — серьезно спросил он, видимо, несколько удивленный сходством. — Богато, верно, жили до Октября, что картинки с вас списывали?

Лиза улыбнулась ему уже совершенно искренне.

— Это так надо понимать, милый товарищ, — сказала она совсем попросту, — что у меня был художник — приятель. Ну, ухаживал немножко за мной… Вот и написал… красивее, чем на самом деле…

Тогда они все внимательно, с любопытством поглядели на портрет.

— Похоже все-таки! — снисходительно сказал старик. — Ну, видать, помоложе были, посытее…

Обыск кончился уже поутру, часов в шесть или немного позже. Старший сел писать протокол. В протоколе значилось, что в квартире 23, где проживает вдова красного командира Елизавета Трейфельд, ничего достойного внимания обнаружено не было. Смерть бывшего мужа гражданки Трейфельд удостоверена справкой штаба 10-го кавполка за номером… Все.

Закончив излагать это крупными некрасивыми буквами, человек со шрамом размашисто подписался: «Уполномоченный К. Зубков», и передал карандаш Лизе.

— Ну, вот и хорошо, дорогая гражданка! — сказал он, пробегая еще раз свое творение. — На нет и суда нет. И лучше! Конечно, что у вас в это время в душе творится — я узнать не моту… и ручаться за вас не буду. Может быть, вы нас в этот самый момент худыми словами проклинаете. Но зря! Проклинать вам нас не за что. Не к худому рвемся. Не плохого хотим. Хотим мы, гражданка, чтоб всякому человеку на свете жизнь была дана. А не так, чтоб с одного картинки красками срисовывать, а другим отопки в ящик, как милостыньку, кидать. А давайте так: с вас картину — и с него, — он кивнул головой на смущенно осклабившегося вдруг матроса, — тоже картинку. Или в крайнем случае с его барышни. Вам вон на пьянине хочется трень-брень, и ей тоже — пускай учится! Вот мы чего хотим. И так оно и будет. Не стоило б, думается, против этого и рыпаться. Ну, бывайте здоровы!

Они ушли, оставив ей копию протокола. Закрыв дверь, она вернулась к столу, оглядела воцарившийся в комнатах хаос, замерла на месте неподвижно и вдруг опрометью бросилась снова на кухню, на лестницу. Тяжелый крюк долго не отпирался, видимо, он заскочил в ржавом кольце. Она с яростью, делая себе больно, рванула его.

— Скажу, скажу, все скажу! — шептали ее вдруг побледневшие губы. — Нельзя так! Скажу!..

Дверь наконец открылась. Лестница была пуста. Но внизу ей послышались еще шаги.

— Товарищ! Товарищ Зубков! — громко, с ужасом, точно утопающая, крикнула она. Никто ей не ответил.

Тогда она стремительно перегнулась через перила. Лестница все еще гудела от ее крика.

— Ушли! — сказала она наконец, выпрямляясь, очень тихо и очень отчаянно, словно все еще не в силах поверить этому простому факту. — Ушли… Господи! Господи, боже мой!..

Во время произведенных по указанию И. В. Сталина поголовных обысков, совпавших по времени с событиями на Красной Горке и с раскрытием в Петрограде штаб-квартиры так называемого «Национального центра», в разных местах было найдено около семи тысяч винтовок, полтораста тысяч патронов, сотни револьверов, большие запасы ручных гранат, взрывчатых веществ, пулеметов и тому подобное.

Все это дает полное основание утверждать, что таким образом была вскрыта и разрушена обширная, широко разветвленная, пустившая глубокие корни, шпионская и диверсантская организация. Она была, так сказать, «под ружьем», готовилась выступить с минуты на минуту в благоприятный момент и уж несомненно ударила бы в тыл обороняющим Питер войскам при первой же их крупной неудаче.

Надо прямо признать, что разгром и ликвидация такой банды врагов равняется по своему значению выигрышу крупного сражения. Таким образом в июне месяце 1919 года Советской республике удалось выиграть сразу два равноценных и важных боя — один на фронте и другой в тылу…

Из каменного сарая, где были заперты человек шестьдесят неклюдовских пленников, Павел Лепечев, политрук с «Гавриила», видел сквозь щели ворот и стен расстилающееся к югу плоское пустынное поле. Всю ночь, переходя от одной такой щели к другой, он вглядывался внимательно, жадно, стараясь не упустить из виду ни одной, даже самой ничтожной детали: каждый пустяк, каждая травинка могла стать всем в решительный миг. Он запомнил все наизусть. Но хорошего не было ничего.

Кустик какого-то длиннолистого садового растения рос у самых ворот; лиловели мелкие гроздочки цветов. Прямо впереди — жердяная изгородь. А дальше за всем этим — километровая безнадежная полевая гладь. Лес только на самом горизонте, вдали. Каюк! Амба! Ничего тут не выйдет…