Глаза ее снова наполнились слезами обиды, боли, страха. Она прошла к ближайшей скамейке, села, раскрыла книжку…
Чернобородый человек нес на этот раз подмышкой обрубок дерева, какую-то криво отпиленную старую балку; ржавые гвозди, крестовники идущих под штукатурку дранок еще торчали на ней. «Умеет притворяться… — равнодушно подумала Лиза Трейфельд. — Очень трудно что-нибудь заподозрить. Только профиль чересчур тонок».
Человек, как всегда, недурно разыграл удивление, радость:
— Лиз! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим?!
Он актерствовал, но Лиза, по тревожному блеску его злых, горячих, почти безумных глаз, сразу же поняла: что-то неблагополучно. Господи, что еще?
Они свернули с проспекта, пошли в глубь парка.
— Ну что? Что случилось?! — почти тотчас же шепнула Лиза.
Чернобородый взглянул на нее почти с ненавистью:
— Постойте! Вы с ума сошли!
Он оглянулся, где бы остановиться?
В стороне от дорожки стояла одна кособокая копешка свежего сена. Вдали виднелись еще две. Под ближней, громко зубря вслух химию, лежало на животах двое юнцов. Свернув с дороги, Нирод тоже сел на траву. Лиза положила перед ним книжку.
— Новости — ужасные! — по-французски, точно и на самом деле читая обложку Фаррера, заговорил он. — Наше счастье, если еще не все погибло. Я скажу сразу. Вы знаете об обысках сегодняшней ночи? Это кошмар! Весь город наводнен матросней, пролетариями, чекистами, бог знает кем… Врываются без ордеров, с винтовками, с бомбами. Роются в сундуках штыками. Ужас, ужас… Да что — это? Арестован Лишин, летчик. Арестован Лебедев… Ну, да, вот этот самый, начальник артиллерии…
Лиза Трейфельд ахнула. Она закрыла лицо руками.
— О, mon Dieu! Боже мой! Лебедев? А Коля?
Чернобородый на мгновение замолчал. Он дышал тяжело. Зубы его скрипнули. Но он не отвел глаз от книги. Он даже перевернул страницу.
— Плачьте, плачьте! — гневно прочитал он. — Вам можно плакать… Вы читаете трогательный роман. А мне — нельзя! Что вы беспокоетесь о Маленьком? Маленький пока что в безопасности. О нем, кроме меня да вас, никто не знает. Да замолчите вы! Не в этом дело. Думайте хорошенько. Сегодня наверняка все это повторится. Уверяют — они решили сделать поголовный обыск. Понимаете — по-го-лов-ный! Только дьяволам могла прийти в голову такая мысль! Выпустить не сто ищеек, не тысячи — десятки тысяч! Как с этим бороться? Все рушится…
Женщина выпрямилась, свела брови.
— Ну вот. А вы говорили…
— Я говорил! Да, я говорил, но я думал, что это — люди… Ведь для обыска нужно же подозрение какое-нибудь, нужны следы… Следов можно не оставлять. А тут, теперь? Какая же конспирация тут поможет? Что тут можно сделать, если все, как гребнем, чешут? К вам идут не потому, что вы допустили оплошность, а потому, что до вас дошла очередь. Нельзя спрятаться, если ищут шаг за шагом, везде…
— Вы говорили — нужно быть гением, чтобы раскрыть… Ну, и… Значит, гений — нашелся…
Чернобородый затрясся от ярости или от отчаяния.
— Не смейте меня терзать… Сейчас же — домой: уничтожьте все… Вы поймите: обрывок какой-нибудь записки, какой-нибудь несчастный револьверный патрон под комодом…
Женщина вдруг твердо и отрицательно покачала головой.
— Я ничего не боюсь. У меня ничего нет. У меня муж — красный командир, убитый на фронте. Александр Трейфельд. Идите вы к себе, делайте, что надо…
Чернобородый отвел глаза от книги, пристально посмотрел на Лизу.
— Если вы так уверены, Лиз, тогда — все хорошо. Раскис? Я? О нет! Я не имею права ни раскисать, ни… сдаваться. Но… надо все предвидеть. Вы поймите: они — идут на все! Они врываются даже в иностранные посольства. Говорят, там нашли винтовки, патроны… Кто мог допустить, что они рискнут на это? Впрочем — довольно! Каждая минута — на счету. И если случится несчастье… Лиз… Я заклинаю вас…
Лиза Трейфельд, вспыхнув, встала.
— Вы держите себя недостойно, Борис! — коротко бросила она. — Я не желаю вас слушать. Идите и делайте свое дело…
Дома она села в качалку, постаралась, охватив виски пальцами, сосредоточиться. И странно! — вдруг ощутила какую-то совершенно неожиданную ясность, легкость мысли, духа. Трудно даже было ей самой понять, что вызвало в ней такое просветление и прозрение, но собственная судьба, вся ее жизнь внезапно увиделась ею как-то издали — сверху и извне. Да и не только ее жизнь…
Да, так и есть… Мир раскололся, но вовсе не «пополам»… Борис Нирод, Маленький, другие… Сколько их? Ничтожная кучка людей, которая хочет на своих слабых плечах — жалкие Самсоны! — приподнять здание огромного нового государства и похоронить под его развалинами и себя и других. А на той стороне — миллионы и миллионы человек!
Да нет! Даже — не в этом дело! Не в количестве! Эти, те, с которыми судьба, рождение, привычка связали ее — эти вчерашние властители мира, сегодняшние подпольные убийцы, шпионы, «каморра» — как слабы, как бесконечно бессильны, как глубоко больны они все! Комки нервов, клубочки смешного самолюбия и себялюбия, смесь ненависти, трусости, отчаяния и злобы…
«Армия Деникина! Армия Юденича!»
Жалкие болтуны! Да разве вы не видите, разве вы не понимаете, что все эти «армии» состоят не из таких, как вы. Они состоят из тех, кто вас ненавидит и презирает, кого презираете и ненавидите вы сами, без кого вы не можете жить и минуты, но кто легко, свободно, радостно заживет, задушив вас… «Надо все предвидеть!» Эх, Борис Павлович… Боба Нирод! Что способен предвидеть ты?..
Да, ее положение было безнадежно, было страшно. Как глупая птица, как муха с радужными крылышками, она попалась на клейкий — даже не на сладкий — просто на клейкий лист. И — кончено! Теперь уж — не выбиться!
А ведь если бы она только могла, если бы у нее хватило силы сразу порвать все, с чем она сроднилась и сжилась с детства, вышвырнуть и растоптать всю эту ветошь и дребедень — родство, дружбу, память, сладковатые и горьковатые, липкие воспоминания прошлого; если бы она могла вдруг вынырнуть из мутной лужи приторного, фальшивого, ложного благородства, — о тогда…
Что сделала бы она тогда? Пошла бы «туда», в Чека, и рассказала бы все?.. Убила бы своим словом их всех? Жалко? А ее — пожалели? Жалеют ее, когда мучают, когда пытают пыткой страха ежедневно, еженощно и сейчас?.. О, нет, им ее — не жалко!
Если бы хватило сил… Но она чувствовала совершенно ясно, что этих сил у нее — нет. И, вероятно, не будет… Остается глупо, нелепо, отвратительно жить. Глупо бороться за эту глупую жизнь… Или — умереть еще глупее и постыдней…
Положив руку на глаза, стараясь не видеть мира, который ее окружал, не слышать его голосов, ни о чем не думать, ничего не знать, она сидела так, покачиваясь, долго-долго… Бедная, глупая девочка Лиза… Что же тебе делать? Что, что, что?!
Совсем уже к вечеру она раскрыла окна и на Песочную и на Каменноостровский. Да, да: что-то такое чувствовалось на улице. Проезжали странные всадники на тощих лошадях, с винтовками за спиной. Раза два или три, хрипло крякая, прокатил грузовик, полный матросов и рабочих, тоже с винтовками. Прошли какие-то патрули.
Часов в десять, когда еще засветло она ложилась спать, старая умная крыса, как все последние дни, вылезла из-под буфета. Лиза достала сумочку, вынула недогрызенный кусочек хлебной корки, бросила на пол и, глядя, как зверек начал перекатывать огрызок в лапах, закуталась в платок. «Счастливая ты, крыса! — грустно подумала она перед тем, как заснуть. — Чего тебе бояться? На тебя и кошек нет…»
Разбудил ее громкий настойчивый стук в парадную дверь. Накинув халатик, она вышла в переднюю.
— Ну, вот!..
Снаружи нетерпеливо стучали; слышалось несколько мужских голосов.
— Товарищи! — крикнула она, выждав минутную паузу. — Граждане! Эта дверь заставлена шкафом. Я тут одна, женщина. Мне его не отодвинуть. Обойдите по черному.
У нее был очень звонкий голосок, когда-то она пела. Ее услышали и поняли сразу. Раздался взрыв недовольных восклицаний. Потом — шаги вниз. Она побежала на кухню, не дожидаясь, открыла дверь и села возле раковины на табурет, зевая, подрагивая от ночного холода, крутя застывшими пальцами махорочную папироску.
