— О, йа! — охотно согласился Маннергейм. — Но… у меня есть некоторый опыт.
— Я тоже имею известный военный опыт, ваше высокопревосходительство! — багровея затылком, Юденич налег на стол. — И, помимо этого, я могу заверить вас, что ни я, ни верховный правитель, ни кто-либо другой из русского генералитета никогда не согласится уступить эту честь иноплеменнику…
— Очень жаль! — холодно ответил хозяин белой Финляндии, выпрямляясь еще выше над столом. — Если пренебрегать иноплеменниками, не следует взывать к иноплеменной помощи…
Юденич беспомощно развел было руками, озираясь на своего начштаба… Но как раз в этот момент в дальнем углу стола тихонько кашлянул седой старый человек, похожий не то на кабинетного ученого, не то на пресвитерианского пастора, которого Щениовский почти не успел заметить за обедом. Кашлянул и негромко постучал сухим пальцем по столу перед собой. И сейчас же все обернулись к нему.
— Национальное сознание?!. — проговорил он по-английски и помолчал. — Честь и амбиция старых государств и рождающихся малых организмов!.. Да, что же, отчего ж?.. А имеется, на чем утвердить это самосознание и эту честь?
Снова замолчав, он поднял розовое старческое лицо и с нескрываемым пренебрежением, точно в микроскоп, поглядел на сидевших перед ним.
— Честь — хорошо; сознание — еще того лучше! Но… — старые пальцы его машинально вынули из жилетного кармана какой-то желтый жетон… или нет — золотой! Монету… Он бросил монетку на зеленое сукно и попытался придать ей вращательное движение. — Но… Я думаю, не нужно увлекаться красивыми словами… Мне кажется — мы должны понимать: перед нами задача организации… Организация эта должна быть осуществлена быстро и точно; иначе… Иначе — она может лишиться кредита… В моей стране думают, что идейные споры хорошо вести тогда, когда над головой есть крыша, когда в стены не бьются потоки воды или раскаленной лавы… В моей стране — трезвые люди. Они живут далеко, но их деловые интересы простираются еще дальше. Вам следует немедленно, — он снова, как за столом, взглянул на часы, — да, именно немедленно… договориться. Мы не хотим вмешиваться во внутренние дела русских, господин барон… Как и во внутренние дела Финляндии или Эстонии, господин генерал… Но… у меня — очень стесненное время… И я был бы рад, если бы моя поездка сюда, на край света, не оказалась напрасной… А теперь… Я человек штатский… Господин Юденич! Я попросил бы вас ознакомить меня по карте с вашими предполагаемыми действиями… Мистер Моррис в Стокгольме остался доволен вашим докладом в сентябре.
Холодное лицо Маннергейма не выразило ничего. Протянув Яну Лайдонеру портсигар, он просто отвернулся в сторону. Юденич признательно прижал руку к ожирелой груди. Владек Щениовский задохнулся…
«Что, съели, съели, голубчики? — и сейчас шептал он. — Это — не ваши загребущие лапы… Это — великая цивилизация говорит! Разве можно так цинично, так холодно ругаться над огромной страной, над народом, пусть, виновным, но попавшим в страшную беду? Нет, не дадут вам задавить Россию!.. Мы сами, мы одни отсечем зараженные члены! Мы сами вернем все! А тогда… Тогда посмотрим, чем станут пахнуть ваши шейлоковские векселя! Тогда мы потребуем у вас обратно эти кровавые расписки…»
Он резко обернулся, услышав легкие шаги… Хильда, старшая дочка Михайлова, вошла, почти вбежала в комнату…
— Владек! Владек, милый… Да, да, мама мне уже все сказала… Ты пойдешь? Ты отомстишь этим варварам? За все, за все… Но особенно за них, за царственную семью… За их кровь! О! — В сумерках он почти не видел ее лица, маленького красивого личика, с резкими, странным образом — почти мальчишескими чертами, с твердым подбородком, с чрезмерно точным разрезом тонких недобрых губ.
— Хильда! — он поднес к губам ее твердую руку. — Хильда, я знаю… Сейчас не время, но…
— Когда ты будешь сражаться там, в России, милый, помни, что ты защищаешь и наш дом… И — меня, правда? Ведь если вы не сумеете победить…
Владек задохнулся.
— Так нельзя говорить! — вдруг поднимая голову, сказал он. — Мы не можем не победить! Разве ты не читала сегодня статьи в «Русском голосе»? Там сказано удивительно, сказано по-настоящему, от самой глубины сердца. Я помню наизусть:
«Белая мечта — это мечта великого прошлого. Это мечта, которую лелеет каждый, кто имеет право на имя господина во всем мире. Рабам не постигнуть ее. Она непобедима, потому что мы — не одиноки. В Англии, в Америке — всюду, откладывая заботы о хлебе насущном, встают люди дела; встают во имя одной идеи: укрощения бунтующей черни, торжества высшей справедливости, великой белой правды… Так пойдем же на смерть за нее!»
Ну, что ж, Хильда. Вот я и готов итти… За моим генералом. За русским дворянином! До конца!
* * *
Примерно в это же время два человека, только что перед этим разговаривавшие в «Трех алмазах», вышли на улицу.
Солнце было еще высоко, но уже похолодало и начало слегка мести. Двое попрощались на углу Фабрикасгатан. Аркадий Гурманов остался стоять; Джон Макферсон сел в подошедший трамвай. Минуту спустя Борис Краснощеков вывернулся из какой-то подворотни.
— Аркаша! — выпучивая еще сильнее, чем обычно, глаза, счастливо заговорил он. — Все сделал! Несколько раз общим планом; дважды совсем близко… Я уверен, можно будет различить лица…
— Наплевать! — равнодушно проговорил Гурманов.
— Как — наплевать? Да, ты… А Юденич-то? Избранник народа? «Белая мечта воплощается в жизнь»! Сам же писал!
— А, не дури ты мне голову, Борис! — отмахнулся от приятеля Гурманов. — «Белая мечта, белая мечта!» Плевать я хотел на всякие мечты… белые, бурые, серо-бело-козельчатые! Дарю тебе все твои снимки… Ну, конечно: продашь их в тот же «Голос»; желаю успеха! Пиши за меня! «Белая мечта моего истинно русского сердца!» А что ты скажешь, Борис, если вместо звания «палладина белой мечты» я предложу тебе должностишку… Небольшую… Младшего клерка… Или разъездного агента, коммивояжера в тресте мистера Ванса Маккормика (ну да, тот самый!). В каком тресте? В тресте по перегонке белой мечты на зеленые бумажки… В тресте с ограниченной ответственностью! В компании по разделке медвежьих туш! По выжиманию всех соков из мужика-богоносца! Как? А так, как выжимают их из поклонников Шивы и Брамы… Как из зулусов выжимают… Точно так же!
— Позволь, Аркадий… Я не понимаю… Я тебе — про белую армию…
— Белая армия, мой друг, это жандармерия нашего треста… Юденич? Жандармский унтер! Где стоит сейф, хочешь знать? В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке — какое нам дело? Но если у тебя есть еще хоть тысяча марок — покупай все. Покупай дома на Васильевском и на Охте! Покупай дачи в Вырице, рудники на Урале, марганец в Чиатурах, уголь в Штеровке… Все, все! По-ку-пай!
— Но… чего ради, Гурманов?
— Ах, чего ради? Чего ради? А ради того, чтобы она попала вот сюда! — с восторженной яростью хлопнул он себя по заднему карману.
— Она? Кто она? — развел руки Краснощекое.
— Рассея-матушка! — рыкнул Гурманов уже в дверцу подошедшего вагона. — Кормилица наша! Родина-мать, чёрт бы ее драл совсем! Б-б-белая м-м-мечта! Хотел бы я поглядеть, что делают сейчас они там, в Петрограде!
Глава I
САМОКАТЧИК ФЕДЧЕНКО
День двенадцатого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года оказался совершенно особенным, необыкновенным днем для Женьки Федченки.
Утром в одиннадцать часов мальчик выехал из дому на велосипеде с твердым намерением достигнуть цели. В два часа дня он еще ехал. В три — ехал. В семь минут пятого он прибыл на место, а без четверти пять заводские ворота «Русского Дюфура» уже распахнулись вновь и выпустили его в обратный путь.
Солнце стояло еще высоко. Город и пригороды плавали в горячей пыльной мгле. Женька шел к шоссе и с ужасом чувствовал, что вряд ли ему удастся сделать хоть два или три оборота педалей: ноги его не то что болели — их просто точно вовсе не было.
