Далеко в болоте глухо загукала выпь. С нежносиреневого неба чистой слезкой скатилась звезда. Было два часа ночи.

К семи часам утра тринадцатого мая прорыв Северо-Западного фронта, осуществленный войсками генералов Юденича и Родзянки и полковника Булак-Балаховича, окончательно определился.

Преодолев яростное сопротивление захваченных врасплох частей Красной Армии, белогвардейцы двинулись сразу по двум направлениям: на Петроград и на Псков.

Впрочем, особенно далеких и широких задач перед собой непосредственные выполнители плана, командиры белых войск, действовавших в те дни возле эстонской границы, и не ставили.

Там где-то, далеко за их плечами, в Таллине и Гельсингфорсе, там можно было, пожалуй, догадываться, к чему все это должно повести. Но если бы вы попытались в те дни проконсультироваться по этому вопросу даже непосредственно в штабе Юденича, вы скоро запутались бы в темных и расплывчатых речах об общих целях, о том, что наносимый северо-западным корпусом удар является вспомогательным и отнюдь не имеет своей целью создать конкуренцию «верховному правителю Российской империи» его превосходительству адмиралу Колчаку в деле восстановления единой и неделимой родины… «Нет, нет… Наше дело — вызвать как можно более сильную панику на своем, безусловно, весьма болезненном для господ большевиков, участке… Заставить Красную Армию спешно начать переброску сюда крупных боевых сил с самого главного, Восточного фронта! Добиться раздробления этих сил… Вот в чем задача…»

Лишь те, кто имел тогда возможность прямо заглянуть в тайное тайных англо-американской стратегии и разведки, в темноватые кабинеты на улицах Лондона, в ярко освещенные рабочие залы банкирских домов Нью-Йорка и Вашингтона, только тем удалось бы оценить нанесенный удар по достоинству, с сохранением должной перспективы.

Хозяева белых сатрапов смотрели куда дальше, чем слугам было дозволено заглянуть. Для них газета «Таймс», не скрываясь, писала, что петроградское направление было не просто одним из возможных направлений вспомогательного толчка. Нет! В каждый следующий момент именно оно могло стать главным, основным, решающим. Если нельзя поразить противника в сердце, почему не вонзить ему кинжал в затылок, — результат будет один! А кроме того, какое им было дело до того, кто кого собирался «пересесть» в собрании этих пустомель, белых генералов? Если Колчак дотянется до Москвы первым — пусть ему достанется мишурный титул «правителя» и бутафорская слава. Если повезет Юденичу и Колчак останется хоть на полкорпуса сзади — пускай он пеняет на себя: британский, англо-саксонский мир не терпит ни неудачников, ни благотворительности. И если это так, то — чёрт с ним: Петроград не хуже Омска может оказаться дверью к Москве. Вопрос не в том, какая дверь почетнее или красивее. Вопрос в том, какую из них легче взломать!

Кидаясь туманным весенним утром в атаку на красные позиции, белые офицеры очень слабо представляли себе эти истинные цели, ради которых им предстояло итти на смерть. Откуда им было догадаться: из них никто не имел прямой связи ни с Вашингтоном, ни с Лондоном…

Руководители нашей партии, разумеется, тоже не могли еще узнать во всей точности, во всех деталях содержание этих черных планов. Но они были большевиками. В своем суждении о мире они руководствовались великой наукой революции, носившей имя революционного марксизма. Она, подобно рентгеновским лучам, проникала в самые темные тайники враждебного мира. Она позволила им правильно оценить положение. На обоих берегах Атлантического океана знали твердо: за каждой белой марионеткой скрывается ее хозяин и водитель — английский банкир, парижский рантье, капиталист далекого Уолл-стрита. В Кремле разгадали и их политику и их стратегию, они не позволили обмануть себя кажущейся несерьезностью нового удара. Ему дали именно ту оценку, которой он заслуживал. Последующие события доказали ее точность.

Вовка Гамалей проснулся рано утром. В открытое окно рекой лился чистый, свежий воздух, такой свежий и острый, что казалось — он журчит. Но журчал не ветер, а листья лип напротив дома, воробьи на крыше, скворцы на ветвях… Всюду возле скворечниц сидело теперь великое множество нарядных, иссиня-черных с бутылочным отливом пернатых гостей. Они трепетали крыльями, а в горлышках у них булькали и переливались словно крошечные роднички звонкой влаги.

Вовка выскочил из кровати, как чёртик из табакерки.

Солнце! Май! Женька Федченко! Скоро ехать!..

В столовой няня Грушенька напоила его чаем. Напоила поспешно, пока «немка» еще не сошла сверху. Бог с ней, с этой немкой, придирается к ребенку: так не стань, этак не сядь… Тоже, нашлась! Только что «Ару» свою получает — посылки-то эти американские…

Вовка деловито пил чай. С сахарином. Раньше в кружку, помнится, сыпали сахар. Теперь все иначе. Теперь из маленькой аккуратной картонной коробочки с красной надписью «Falberg» надо взять круглую лепешку, похожую на таблетку аспирина. Ее надо бросить в стакан. Она сделает так: пш-ш-ш! От нее всплывет немного пены, и чай сразу станет сладким-пресладким. Довольно удобно!

Непонятно, почему няня Груша ворчит: «Пилюли проклятые! Поменьше ты их пей, Вова! Они в человеке жир съедают!» Съедают? Ну и прекрасно! Не очень-то дорог был Вовке его собственный жир.

Раньше, несколько лет назад, Вовке утром обязательно давали манную кашу с маслом и кружку горячего молока. Тогда он ненавидел это всей душой, ныл, ворчал, куксился. «Да не хочу я!» Целый час гримасничая, он выуживал бывало из стакана пенки, притворялся, что его от них тошнит.

Теперь порою и это молоко и эта каша возникали перед ним, как мимолетное видение, как необычайный сон: «Эх, поел бы!»

А няня Груша только вздыхала: «Нет уж, Вовочка! Не видать нам с тобой теперь манной кашки!»

Вовка спешно напился, невоспитанно вытер губы тыльной стороной ладони и отправился в сад.

В саду было свежо, но уже солнечно. Приятно припекало. Вдали, по дорожке под ваймутовыми соснами, медленно, опираясь на палку, двигался самый старый из пулковских астрономов, известный всей России Сергей Павлович Глазенап.

Вовка предусмотрительно далеким кругом обошел Глазенапа. Вовка знал его привычки: поймает и сейчас же, чертя палкой по песку, обязательно задаст какое-нибудь уравнение. Тоже — нашел вундеркинда! Очень нужно! Это уже дедушка виноват: зачем перед всеми хвастается.

Прямым путем Вовка направился к знаменитой земляной лестнице, к тому месту, где центральная дорожка парка, проложенная точно по нулевому пулковскому меридиану, ступенями прыгает с семидесятиметровой высоты на пригородную плоскую равнину. Здесь, возле стоящих наверху скамеек, он, как всегда, остановился и замер в восторге.

Глубоко внизу лежали мирные домики деревни Пулково. По дороге между ними, возле синей мелочной лавки, двое мальчуганов гнали десяток коз в поле.

Через шоссе лежали длинные утренние тени. Козы подпрыгивали, бодались; две из них, перескочив через канаву, трусили напиться к прекрасному стародавнему фонтану, поставленному здесь еще при Александре Первом. Шоссе, увлажненное не успевшей еще испариться росой, блестело и выглядело так, точно оно не лежит на земле, а стоит дыбом, упираясь своим дальним концом в небо там, возле еле видного Петрограда. Знаменитый, также лежащий вдоль пулковского меридиана, Екатерининский большак.

Справа и слева от земляной лестницы сбегал по склону горы парк. Между деревьями, ядовито зеленея, росли пышные кусты крапивы… Вовка оглянулся. Погони за ним не было. Тем не менее, он соскочил под откос и, делая хитроумные петли, опасаясь преследования, зайцем побежал в самую дикую гущу крапивных зарослей; туда забирались, вероятно, только он и Женька.

Отсюда шоссе тоже было видно вплоть до самой железной дороги. Значит, как только Женька покажется из-под моста, Вова должен был немедленно заметить его. Отстегнув кнопку футляра, Вовка приготовил висевший на ремне бинокль.