— Владимир, ты что?

Щегловитов вздрогнул.

— Ничего, дядя… — сконфуженно пробормотал он. — Это я так… Мечтаю…

— А… «так»? А ты — не очень-то «такай»! Мечты, мечты, где ваша сладость?! Гм, да… «И в землю закопал, и надпись надписал…» Все это мило, очень мило… Только вот — какую-то надпись над нами с тобой наши хозяева надпишут?.

Сведения, которыми Борис Лишин обрадовал в доме на Паптелеймоновской своих доверенных и друзей, не были ложными. Но им недоставало точности. На тот день, на пятнадцатое мая, они слегка запаздывали. А в такое горячее время за сутки совершаются события чрезвычайной важности.

Лишин был прав в большинстве своих догадок. Действительно, руководство Петрокоммуны, с негодяем из негодяев, переряженной продажной гадиной, себялюбцем и трусом Зиновьевым во главе, готовило удар в спину защитникам Петрограда. Готовило скрытно, в величайшей тайне.

Было решено, — как бы ни пошли дела на фронте, использовать замешательство и разрушить промышленность Питера. Это можно было сделать легко и безопасно, приняв на себя роль «спасителей», начав преждевременную паническую эвакуацию.

Было постановлено при первом же удобном случае пустить на морское дно Балтийский флот, тот самый, который, не щадя жизни, год назад матросы Балтики и честные командиры героически вырвали из гельсингфорсской ловушки. Проще простого добиться этого, разыграв трагикомедию великой жертвы: «Не запятнаем красный флаг сдачей врагу! Пусть волны моря поглотят корабли!»

Была начата безобразная, против здравого смысла, мобилизация в армию рабочих именно военных заводов. Текстильщиков, деревообделочников, мастеров легкой промышленности предполагали оставить на местах: они-де менее стойки, менее сознательны! А вот кадровых металлистов, оружейников, транспортников, железных ветеранов Обуховца, Путиловца, Арсенала, — на передовые! Тем лучше, что их некем заменить!

Наконец пущена была исподволь в ход бессовестная и предательская выдумка: сдача Питера белым погубит их. Питер велик. Питер — могучее пролетарское гнездо. Так пусть он окажется в тылу у Юденича: белые «отскочат от него, как пар отскакивает от накаленной докрасна плиты». Но, если так, — стоит ли оборонять то, что, попав в руки врага, принесет ему неминуемую гибель?

Чтобы раскрыть тайные побуждения предателей во всей их мерзости, мало установить: изменники Родине действительно намеревались сдать Питер белым. Нужно еще ответить на вопрос: зачем и почему стремились они к этому?

Зиновьев был маловером и трусом. Он панически боялся возмездия, которое стало бы неизбежным в случае победы буржуазии. Он не верил в силы народа, не верил в прочность Страны Советов, не верил в способность партии возглавить борьбу за коммунизм и победить в ней. Он, в глубине души, считал поражение неминуемым. Но в то же время он знал: разгром Советской России выбросит его самого (его!) за борт истории. Он лишится сокровища только что обретенного — власти. Ему было плевать на судьбы страны и революции: он дрожал за собственное будущее. Свою уверенность в себе, свое спокойствие, свое «положение» в мире он и его приспешники готовы были купить любой ценой: это свойственно всем людям без веры и принципов.

Вот почему в их головах родилась идея — пока враг не одержал еще победу, пока он в свою очередь опасается разгрома, вступить с ним в тайный торг. Почему не отдать Англии нефтеносное Закавказье, не бросить немцам в пасть Прибалтику, не пожертвовать «дяде Сэму» Дальним Востоком, если на все это можно получить в обмен единственное нужное и ценное — собственное благополучие, право на власть, власть, власть?..

На власть над чем? Э, да не все ли равно?! Пусть Россию обкорнают со всех сторон; пусть она превратится в захолустную республичку на задворках мира, пусть ею правит какое угодно коалиционное или даже просто черносотенное правительство… Пусть! Лишь бы в ее будущем «кабинете» нашлось место для них, для Григория Зиновьева и его клики…

Может быть, эти люди все-таки имели какие-то политические идеалы? Нет, никаких!

Может быть, у них были определенные убеждения? Это, пожалуй, если можно назвать таким словом постоянную готовность продать самого себя каждому, кто только больше даст.

Хороша любая общественная система, если она дает власть Зиновьевым. Плох любой строй, любой класс, которые могут стать препятствием на их пути к власти. А сейчас таким препятствием, опасной препоной стал для них пролетариат России и созданное им первое в мире рабоче-крестьянское государство. Побеждая или испытывая поражения, он мешал им в достижении целей, мешал пойти на поклон к Западу и хоть как-нибудь договориться с ним.

Вот почему, прикидывая и рассчитывая, торопясь спасти себя, пока не поздно, они втайне продали себя империалистам, врагам революции, которой были обязаны всем, стали врагами советского народа.

С тех пор все то, что было личным пороком Зиновьева и его сообщников — трусость, коварство, двурушничество, — стало явлением общественным, фактором политическим. Из обыкновенных негодяев они начали превращаться (и превратились в конце концов) в предателей Родины и революции.

Григорий Зиновьев, как многие другие преступники, будучи недалеким по уму, был в то же время по-воровски изворотлив и хитер. Он великолепно понимал, что открытое отступничество от великой программы пролетарской диктатуры невозможно. Возглавляемый Лениным Центральный Комитет сурово пресек бы каждый его прямой шаг в этом направлении. И никакие аргументы не могли бы помочь ему. Другое дело, если бы Красная Армия потерпела где-нибудь серьезное — лучше катастрофическое! — поражение. Допустим, после тяжелых и кровопролитных боев пал бы такой город, как Петроград.

Вот тогда можно было бы сказать: «Видите? Непримиримая линия Цека и Владимира Ильича неосуществима. Упорствуя, мы погубим все. Договорившись, спасем хоть кое-что, сохраним возможность начать когда-либо борьбу снова… Давайте же договариваться, пока не поздно!»

Случись так — рассуждали и надеялись предатели — авторитет Ленина упал бы, а они заняли бы первые места в стране… О, тогда они своего не упустили бы!

Рассуждая так, бандиты отлично понимали: успешно можно действовать только в глубокой тайне. Все должно осуществляться чужими руками. Нужно, чтобы ничего нельзя было даже заподозрить, чтобы казалось, — каждый из них не за страх, а за совесть сражается с врагом, только враг этот непобедим!

Поэтому большинство их решений до поры до времени держалось в строжайшем секрете. Те же, что требовали немедленного осуществления, окутывались такой плотной оболочкой доказательств, пояснений, авторитетнейших советов и консультаций, изготовленных запуганными или подкупленными людьми, что получали полную видимость неопровержимого и неизбежного.

Широким массам народа глубокие причины перерождения этих людей поэтому все еще оставались неясными. Казалось немыслимым, чтобы до такой гнусности могли додуматься, докатиться видные работники высших партийных инстанций, люди с большим подпольным эмигрантским прошлым. Волей-неволей каждый, кто задумывался над их неправильными и пагубными действиями, объяснял все недомыслием, а не злым умыслом, ошибками, но не сознательным предательством.

В то же время, видя все, что происходило на их глазах, простые люди: рабочие, служащие, солдаты и крестьяне не могли молчать. Не ведая причин, они удивлялись и возмущались их следствиям. Как раз в эти дни десятки и сотни писем непрерывным потоком текли в Москву, в Центральный Комитет, лично в адрес Ильича, в Чрезвычайную Комиссию.

«Нам, — в глубоком и суровом недоумении писали питерцы, — вместо обороны навязывают эвакуацию… Мы знаем, что это обозначает… Она дезорганизует рабочих. Опускаются их могучие руки, поникают головы… А ведь мы закалены в боях; мы верим в победу; мы крепко стоим на своих постах и знаем, когда надо работать и когда заниматься эвакуацией…»