— Батя! Отец! Ба-тя! — не помня себя, вскрикнул он, кидаясь к яме, обламывая, обрывая, кидая в сторону зеленые лапы сосны…

Под лапами была глубокая, вырытая двенадцатидюймовым снарядом воронка. А из нее, цепляясь за края, не веря себе, еще ничего не понимая, потрясенный, почти неживой глядел на Васю полубезумными глазами Григорий Федченко. Отец!

Как это произошло? Это произошло очень просто. Гораздо проще, гораздо естественнее, чем было Васино появление здесь.

Снаряд вырыл глубокую, но не широкую яму в мягком грунте форта. Второй снаряд накрыл ее двумя сосновыми густыми маковками, превратив в незаметную волчью яму. Третий упал как раз в тот момент, когда по этому месту, задыхаясь, не разбирая дороги, бежал отчаявшийся человек. Снаряд лопнул много левее. По странной случайности, он не убил и не ранил этого человека. Он только ударил его волной взрыва, оглушил, швырнул на зеленые ветви и похоронил под ними. Похоронил и спас. Скрыл от преследователей.

Когда Григорий Федченко очнулся, он очень испугался. Ему пришло в голову, что его заживо погребли. Он дико вскрикнул, повернулся и увидел над собой, между скрещенными лапками хвои, свет, кусочек неба. С усилием он вскочил и отчаянно, наспех стараясь припомнить, что с ним случилось, как он попал в эту яму, начал карабкаться из нее наружу. И вот тут-то, услышав голос сына Васи, услышав его в тот момент, когда он уже ясно сообразил многое, вспомнил Красную Горку, каземат, бегство, он во второй раз чуть не умер от страха. От страха, что сходит с ума. Но от такого страха, смешанного с радостью, не умирают.

Минут десять (а может быть и больше) они оба плакали, смотрели друг другу в глаза. Ощупывали друг друга. Впрочем, Григорий Николаевич с недоумением ощупывал и самого себя: он все еще не верил, что не ранен.

— Папа… — задыхаясь, еле выговорил Вася, — взяли… взяли мы форт… Но как же ты-то сюда попал? Я же — с разведкой, Карякин, вон, товарищ… Мы думали, тут одни мертвяки… Хотели до дому вертать… вдруг… — подбородок его задрожал. Он смолк.

Григорий Николаевич молчал тоже. Не веря все еще себе, он обводил взглядом исковерканный форт, его пожарище, его обломанные деревья, тело матроса, повисшего недалеко на проволоке. Мучительно собирая мысли, он провел рукой по лбу.

— Вася, сынок… а Пашку нашего не видели? Вместе бежали… Не лежит ли где? Ох, хоть бы жив остался…

Вася торопливо обошел еще один круг по форту, с новым чувством приглядываясь к мертвым. Павла Лепечева среди них не было.

Когда он вернулся, отец уже стоял, опираясь на плечо умиленного всем случившимся Карякина.

— Пойдем, пойдем! — бодрясь, говорил он. — Нога немного… Свихнул, что ли? Но надо итти… неровен час!..

Тогда кое-как, поддерживая контуженного, они поплелись из форта в деревню. Добрались они до нее вдвоем (Карякин ушел вперед — связаться со своими) уже гораздо позднее, к вечеру.

В первой же избе путникам посчастливилось обнаружить единственного ее обитателя, не убежавшего вместе с остальными в лес, на Катин луг. Это был дряхлый старик, рыбак, совсем согнувшийся, но еще очень толковый. По его рассказу, они ясно представили себе, что делается вокруг: белые, очевидно, ушли с Красной Горки; их арьергард от Лебяжьего отступил мимо форта, в круговую, опасаясь огня кораблей, а красные, не зная этого, предполагая возможность засады и взрывов, не торопятся занимать покинутые ими позиции. Надо как можно скорее сообщить нашим передовым частям о том, что Красная Горка пуста.

Вася очень волновался, опасаясь, что сведения эти, посланные уже с Карякиным, запоздают. Он хотел было, оставив отца со стариком, сам итти навстречу нашим. Но этого не понадобилось. Какие-нибудь четверть часа спустя после их прихода в опустевшую деревню на улице появился первый и мирный человек — мальчишка, гнавший перед собой бурую корову. Он как раз возвращался из леса, с Катина луга.

— Красные идут от Лебяжьего! — радостно кричал он. — Идут!.. Сила! У!..

Почти тотчас же из-за холмов донесся торжествующий вопль сирены. Это, держа на всякий случай наготове орудия и пулеметы, шел по направлению к Красной Горке наш бронепоезд под командованием кронштадтского моряка товарища Громова. Поезд прибыл на пустой форт в 23 часа пятнадцатого июня. Но пока налаживалась связь, пока его экипаж совершал разведку захваченного «объекта» (не верилось, что мятежники ушли окончательно, не приготовив никакой тайной каверзы), прошло еще некоторое время.

Поэтому сообщению о взятии Красной Горки, выцветшие строки которого поныне хранятся в одном из наших военно-исторических архивов, читалось примерно так:

«Шестнадцатого июня ноль один пополуночи взят форт Красная Горка точка батареи запятая исключая ничтожных повреждений запятая все целы точка».

Недели за три до трагедии на Красной Горке, как раз в те дни, когда Григорий Федченко и Кирилл Зубков пытались добиться приема у Зиновьева и, возмущенные, ушли с пленума Петросовета, произошел в Петрограде ряд событий, на которые мало кто обратил тогда внимание.

В районные советы, в тройки революционной обороны, в другие низовые органы города начали все чаще и чаще поступать от разных граждан тревожные заявления. Там старик рабочий, возвращаясь ночью с завода, встретил на лестнице своего дома подозрительных людей, одетых в гражданское платье, но военных по выправке. Они несли несколько странных длинных тюков (похоже, что там были запакованы винтовки) и, заметив встречного, грубо толкнув его, почти бегом бросились на улицу. В другом месте кто-то слышал по ночам в соседней квартире непрерывные методические выстрелы.

Еще где-то жильцы, устроив субботник по очистке дровяных сараев, обнаружили под грудой гнилой щепы два или три ящика патронов, а на Надеждинекой, возле самого Невского, против больницы, вдруг произошел взрыв.

Такие сообщения поступали почти ежедневно в милицию, и в Советы, и в Петроградскую Чрезвычайную Комиссию.

Многим — и тем, кто делал эти заявления, и тем, кто выслушивал их, — казалось, что ждать тут нечего: надо действовать. Спешно расследовать дело по горячим следам!

Двадцать второго и двадцать третьего мая группы добровольцев, рабочих, красноармейцев, милиционеров устроили ряд самочинных обысков в подозрительных местах — в квартирах бывших банкиров, крупных сановников, генералов, в особняках богачей. Не дожидаясь приказа сверху, они сами начали искать и выжигать белые гнезда: давно мозолили им глаза нити, ведущие к ним.

Зиновьевским молодчикам, вроде Бакаева, начальника Петроградской Чека, страшна была до холодного пота сама мысль о последствиях такой инициативы… Было предпринято все возможное, чтобы ее немедленно пресечь. Двадцать пятого мая в «Петроградской правде» появился приказ, подписанный Бакаевым, предупреждавший, что за самоуправные обыски инициаторы будут привлечены к судебной ответственности. В нем говорилось, что только особо уполномоченные им, Бакаевым, лица имеют право на такого рода действия. Формально он был прав; по сути же дела приказ, как позднее стало ясно, был вредительским.

Двадцать девятого мая Сталин по телеграфу известил Председателя Совета Народных Комиссаров о новом тяжелом несчастии: у дачной станции Сиверская в 60 километрах от Питера перешел на сторону противника Петроградский стрелковый полк. Фронт был открыт перед торжествующим врагом, задуманное нами наступление сорвано. Нескольких попавших в плен коммунистов при этом убили, других, взятых в плен, замучили. Комиссар бригады, Раков, не пожелал сдаваться. Расстреляв все патроны, оставшейся пулей он покончил с собой.

Телеграмма с первого слова до последнего дышала тревогой. Прибывающие на Питерский фронт из глубин страны подкрепления являются туда раздетыми и разутыми, плохо обученными, почти без оружия. Стойкость их и политическая сознательность — ниже всякой критики. Для приведения частей в порядок требуются недели, а терять нельзя даже суток.