А теперь, стоя здесь, на Троицком мосту, чувствуя, как гудят натруженные за целый день ноги, он, Федченко, испытывал немалое удовлетворение. Нет, дорогой товарищ! Не золотнички, не фунтики! За один только день они обнаружили уголька на много, много хороших железнодорожных вагонов. А это — не баран чихнул!

Правда, вместе с углем попадалось им и совсем другое. Всюду люди жаловались на одно, на беспорядочную, бессмысленную какую-то, чуть ли не поголовную мобилизацию рабочих в армию, приказ о которой был получен на заводах на днях…

— Да объясните вы нам, други, — сердито спрашивали у них, — что здесь такое получается? Что я — сам не хочу итти Колчака бить? Сделайте одолжение — ставьте на мое место подходящего кузнеца — сегодня пойду! Так ведь меня берут, а смены мне не предвидится! Так ведь этак мы самые головные цеха остановим. Винтовки-то, что же не нужны стали? А они — на поле разве растут?

— Безобразие! — хмуро бормотали другие. — В час дня — мобилизация, в три пополудни — нет… Рабочий человек куда кинуться не знает: с утра — в армию, к вечеру — обратно на завод… Как быть, ребята?

Они, сами хмурясь, записывали вопросы и гневные жалобы, обещали узнать, добиться, сообщить кому надо. Но эта неразбериха немало испортила им радость от угольных успехов.

В машине они вполголоса, разводя руками, все обсуждали и все никак не могли решить вопрос: как же этого наверху не видят? В Петросовете? В Петрокоммуне?

Шофер так долго возился около мотора, что один за другим и Дроздов и Энке подошли к Григорию Николаевичу и остановились рядом с ним у чугунных перил. Молча смотрели они перед собою. Кто знает, может быть, впервые в жизни пришлось им, трем рабочим, так, без спеха, на много минут задержаться тут, над этим величавым простором.

Григорий Федченко хорошо помнил все это — и черные свечи ростральных колонн на том берегу, и Петропавловский шпиль, перерезающий тонкие, тоньше любых перышек, жарко-золотые облачка, и стальную воду, и очертания мостов… Но, пожалуй, именно сегодня он как-то по-новому увидел знакомое. «Ведь крепость-то теперь — моя… Наша! — подумалось ему. — И дворец — наш, и сама Нева. Навсегда, навеки! Вот, брат ты мой, диво!»

Вероятно, и другим пришли в голову какие-то такие же мысли.

— Ну и красота, товарищи! — негромко, от души вздохнул Ваня Дроздов.

— О! Это — необикновенное место! — с явной гордостью, как о чем-то своем и родном, произнес маленький латыш Энке. — Я читал: один англичанин приезжал сюда нарочно, чтоб видеть этот пункт. Прибыл, постоял вот тут, около этого мостика, посмотрел. «Теперь, — говорит, — я могу спокойно умереть. Я видел самую большую красоту на всей земле…» А вон там, посередине моста, — я читал в одной книжке, — проходит знаменитая линия… Пулковский меридиан… Да, это — место!

Засмеялись. Иван Дроздов вытер лоб.

— То-то они и сейчас сюда рвутся! — вспоминая совсем о другом, сказал он. — К чёртовой бабушке! Не пустим! Раньше, чем посмотрят, помрут!

Он вдруг замолк и обернулся.

— Эвона! Катафалк-то наш — ожил! Ну, что ж? Давай, садимся, братва! Время не раннее, поехали!

Поздно ночью, когда Женька видел уже десятый сон, Григорий Федченко прибыл домой. Чудацкий велосипед сына поблескивал спицами у крыльца. Григорий ухмыльнулся на него: видимо, добрался до места парнище — и тоже пошел спать.

Как раз около половины двенадцатого часа этой же самой ночи командир третьей бригады 19-й стрелковой дивизии встал из-за деревенского стола, стоявшего в углу под образами, и, не торопясь, прошелся по избе.

Командир был человеком среднего роста, уже пожилым, ничем не примечательным с виду. Очень внимательный наблюдатель подметил бы, пожалуй, как давняя воинская выправка все время борется в нем с тщательно скрываемой усталостью, с той тяжестью, что ложится на плечи людям, прожившим много ненужных, бессмысленных, неудачных лет и вдруг неожиданно понявшим свое несчастье…

У командира была сильно поседевшая, небольшая бородка клинышком, вытянутые в стрелку усы, довольно крупный нос, кончик которого загнут книзу. Самое обыкновенное лицо среднего русского офицера: во время войны с немцами тысячи таких капитанов и полковников числились в рядах «христолюбивого православного воинства». Но глаза его человеку чуткому не показались бы обыкновенными. Они смотрели странно, задумчиво, то ли с каким-то невнятным вопросом, то ли с неопределенной грустью.

В избе было светло: горела довольно яркая лампа. Большая беленая русская печка виднелась в глубине. Под потолком осталась в своем кольце длинная жердь для колыбели. На окнах висели кисейные занавески. Серая карта-трехверстка лежала на столе. На всех листах ее было много сделанных красным и синим карандашами пометок, стрелок, дужек, пунктирных линий. На одном из листов севернее и восточнее большого пустого пятна, Чудского озера, виднелся красный флажок — 3-я бригада.

Деревня Попкова Гора. Глухие леса по правому берегу реки Плюсы. Полтораста верст от Петрограда по прямой. Здесь и помещался штаб бригады.

Командир прошелся взад и вперед по избе и остановился. Все так же задумчиво, но пристально он посмотрел на очень молодого военного, почти мальчика, сидевшего возле окна на скамье. Широко расставив ноги в хромовых ладно сидящих сапожках, этот юноша с интересом следил за движениями старшего. Безусое, довольно красивое лицо его поворачивалось вслед за стариком. Рука тихонько наигрывала пальцами по столу какую-то несложную мелодию. Нижняя губа была слегка оттопырена чуть-чуть пренебрежительной легкой гримаской — ну, ну, мол, послушаем, что ты скажешь, старый чудак!

Впрочем, как только командир повернулся к нему, лицо это приняло другое выражение — несколько механической, но веселой почтительности.

Командир не торопился говорить. Он думал. Он тронул пальцами сначала лоб, потом бородку. Очень приятная улыбка легла вдруг на его немолодое лицо.

— Видите ли, молодой человек… — раздумчиво произнес он. — Если угодно, я вас понимаю… Да. Что ж? Пожалуй, вы правы, это странно… В мои годы, в моих «чинах» и вдруг такой… реприманд! А? Действительно странно! Старый вояка, кадровый офицер, заслуженный, с орденами и… нате-подите… С большевиками! Не за страх, а за совесть… Неправдоподобно! Согласен. Но что ж поделаешь? Таков есть. Видно, как говорится, в семье не без урода… А впрочем — ведь вы же сами… Тоже служите большевикам?.. И — простите! — не хочется думать, чтобы… наперекор своим убеждениям.

Молодой сделал неприметное движение головой.

— О, нет, зачем же! — быстро выговорили его пухлые губы. — Но, видите ли, я… Это как-никак совсем другое… Мне двадцать три… Ну, пусть двадцать четыре. Я вчерашний студиоз, так сказать, сочувствующий революции по положению. Я вырос в академической семье — сын профессора астрономии. Папахен — друг Ковалевского, друг Арсеньева… У нас Морозов — шлиссельбуржец — сколько раз запросто бывал… Я — совершенно иное дело! Мне как бы и по штату положено. Таких, как я, много. А вот вы… Вы — большевик!?.

— Ну, что вы, что вы!.. Да я совсем и не большевик, мой друг! — неожиданно резко повернувшись к собеседнику, тотчас же горячо сказал старший. — Вот уж это вы напрасно. Какой же я большевик, когда я даже их учения совсем не знаю?.. То есть, как нет? Ну, знаю, но не больше того, что мне о нем товарищ Чистобреев, комиссар мой — милейший человек, из матросов, знаете? — рассказывал. Нет, нет… Это так нельзя — большевик! Это знаете, уже профанация… Большевизм — это дело большое, глубокое. Нет, Николай Эдуардович, тут совсем другое… Боюсь, знаете, не объясню. В корпусе-то ведь нас не учили красноречию. Но тут — так.

Я человек русский. Слуга народа. Из народа мои деды вышли, народом все мы живем, народу и я обязан всем. Прежде всего — обязан верностью. И это, молодой человек, у меня выше всех присяг. Это — главное!

Народ — с большевиками? Что ж? Значит, и я — с большевиками: я в народ, как в бога моего, верю. Вот самое простейшее объяснение.