Ребята пересекли сырую песчаную площадь. Внезапно она кончилась. Стало суше. И здесь-то вот Вовка Гамалей, не удержавшись, вскрикнул. Глаза его раскрылись от неожиданности и удивления. Перед ним на земле, между наполовину зарытой в песок перламутровой ракушкой и двумя крошечными дохлыми рыбками, был четко отпечатан след небольшого солдатского сапога. С перегнутой пополам и вдавленной в каблук подковкой. Тот след! След из пещеры!

Вовка оторопел. Как? Почему? Как он попал сюда, за полтораста верст, в город?

Оба товарища, как только выяснилось, что озадачило Вову, выразили некоторое сомнение. Да не может быть, чтобы это был тот же самый! Мало ли на свете одинаковых каблуков? Ну еще кто-то сломал так же накладку…

Но Вовка не хотел отступать.

— Ну что ты глупости говоришь! — сердито огрызнулся он, садясь на корточки над следом. — Да я же вам говорю — тот! И винты так же, и вот эта дырка… И тут два гвоздя царапают…

Мало-помалу остальные двое заразились его уверенностью. Да и что могло быть увлекательнее? Сама собой получалась замечательно сложная игра. Теперь уже волей-неволей приходилось довести дело до конца: итти, насколько можно, по этому таинственному следу. Вернее — по двум или трем следам, один из которых был совершенно особенным.

Так они и сделали.

Следы миновали бухточку, снова углубились в кустистый луг, вышли к шоссе недалеко от мостика, там, где оно близко подходит к железнодорожному пути.

Тут, повидимому, вспугнутые Фаддеем Герасимовичем, люди успокоились, остановились. Не переходя дорожной насыпи, они задержались немного, поговорили (рядом в траве лежал еще один недавно брошенный окурок) и потом разошлись. Один, тот, у кого был самый крупный и самый глубокий след, повернул влево, к Лахте. Двое других, в том числе обладатель сломанной подковки, выйдя на шоссе, двинулись к городу. И вот здесь, на булыжной, каменной поверхности шоссе следы пропали.

Женька надулся. Что до Вовочки, то, как говорится, невозможно было описать его отчаяние.

Однако делать нечего. Они облазили всю окрестность на добрые полкилометра кругом: ничего нигде! Рубашка шоссе была каменной и пыльной; обочины — сухими, твердо убитыми. Следы, — а в том числе и таинственный ижицеобраеный след сломанной подковки, — исчезли безнадежно и окончательно. Сложная игра кончилась, не успев развернуться.

Разочарованные, ребята попрощались с Оскаром: Оскару Крузе надо было возвращаться к старику гнать лошадей к дому. Приуныв, они прошли мимо буддийского храма, вышли на Новодеревенскую набережную. Женя отсюда решил направиться прямо на квартиру Крузе, где они оставили велосипеды. Вовочке пришла в голову мысль, раз уж он попал на Петроградскую, зайти на Песочную улицу к тете Лизе Трейфельд: из всей семьи Трейфельдов он любил только ее и дядю Колю…

Выбравшись на прекрасный, как всегда зеленый и нарядный, Каменноостровский, они расстались. Женька пошел через Карповский — тогда еще деревянный — мостик, на Геслеровский; Вова свернул в подворотню высокого углового дома. По черной лестнице с выбитыми стеклами он поднялся на третий этаж, постучал у знакомой двери. Веселый голос тети Лизы спросил изнутри:

— Кто там? Вовочка! — радостно воскликнула она, тотчас же открывая. — Миленький! Иди скорее! Знаешь, какая у нас радость! Ведь дядя Коля приехал… Ты послушай только, что он рассказывает, какой ужас. Он в плену был, едва-едва бежал…

Она стояла посреди огромной кухни, маленькая, немного больше самого Вовочки, оживленная, с пышно вьющимися вокруг головы пушистыми белыми волосами. На ней был, поверх платья, забавный белый фартучек. Она что-то готовила: на плите шипела сковородка. Груда книг лежала на полу возле топки.

— Иди, иди в столовую! — сказала тетя Лиза, целуя Вовку в лоб, в губы, в нос. — Поговорите! А я — блины пеку. Он мне всего привез: и дрожжей, и соли, и масла постного. Всего…

Вова очень любил шумную, веселую, совсем еще молоденькую тетку. Все же он слегка сконфузился: давно не видались! Немного насупясь, он прошел в столовую.

Николай Трейфельд сидел в кресле возле окна-фонарика. Кресло это, повидимому, недавно перетащили сюда: место ему было в кабинете. Задрав на ручку другого такого же кресла стройные ноги в высоких, новеньких, аккуратных, сильно начищенных офицерских сапогах, он, закрывшись до лба, читал газету. Вовкины шаги оторвали его от чтения.

— А! Сиукс! Оджибуэй! Красный волк! — насмешливо, как всегда, произнес он. — Здравствуй! Ну, как скальпы бесчисленных врагов? Вот с меня, брат, так действительно чуть скальпа не сняли. Бледнолицые. Белые. Самые настоящие белые. С меня, с краснокожего. Вот это, брат — да! Садись расскажу. Это тебе не Фенимор Купер.

Да, Вова Гамалей очень любил и веселого, добродушного, а главное — военного! — Николая Трейфельда. Может быть, в другом случае он бы поведал о том, что сегодня с ним случилось. Тогда об этом узнали бы взрослые и, вероятно, все пошло бы в дальнейшем совершенно иначе. Но теперь он и подумать не мог заговорить о таких пустяках. С благоговением он сел против дяди Коли, у самых его ног. Дядя Коля отложил газету небрежно в сторону.

Дядя Коля бежал из плена! Разве можно было теперь ему рассказывать, как глупо он, Вовка, «следопытствовал» сегодня? — Ну, дядя Коля! — Ну, а? — умоляюще попросил он.

Из кухни донеслось звонкое пение. Тетя Лиза бурно пекла блины.

Если историк, живущий сегодня, захочет поведать миру о вечнопамятных событиях второй половины девятнадцатого года, на его пути встретится целый ряд трудностей. В чем же заключаются они?

Вслед за тяжелым поражением войск генерала Родзянки, вслед за Красной Горкой и Видлицей, на Питерском фронте наступило короткое затишье. Однако несколько недель спустя, с приближением осени, за горизонтом и здесь начали погромыхивать новые раскаты военного грома.

Все знают: конец того года принес молодой стране еще одну победу, притом — чрезвычайную. Великий народ, ведомый великой партией, сумел одержать ее сразу повсюду: на севере, юге, востоке и западе.

Рядом точно нацеленных и с неслыханной энергией нанесенных ударов была в клочья разорвана хитроумная паутина заговоров, подкупов, насилий, интриг. А ведь ее нити, ссученные из золота, свинца, крови и грязи, тянулись далеко за границы России.

Они вели в темноватые кабинеты Лондона, туда, где утренний морской туман ползет в приоткрытые окна, мешаясь с угольной копотью.

Они проползали сквозь прокуренные бюро парижских министерств, душный воздух которых в это время года кажется смесью крепких духов, человеческого пота и гари бесчисленных жаровен — внизу у подъездов уличные торговцы жарят на них каштаны.

Ныряли они и в волны Атлантического океана, чтобы вынырнуть из них неведомо где, там, за его шумным простором…

И вот, все это лопнуло, разлетелось в прах… Как и почему?

Победа пришла. Но ведь только в сказках она слетает с высоких небес сама собой, звеня медными крыльями. В настоящей жизни ее выковывают люди-борцы. Ее готовят, ее завоевывают.

Разумеется, так было и в тот раз и, в частности, под Петроградом. Однако, наткнувшись на эту мысль, историк, пишущий о том времени, непременно отложит в смущении свое перо в сторону и глубоко задумается. Да, да, верно… Но — как именно? Ясно, ответить на этот вопрос очень нелегко.

Трудность в том, что условия борьбы в 19 году по обе стороны фронта сложились очень своеобразно: так своеобразно они, возможно, не складывались больше никогда и нигде. И проследить за их взаимодействием удается далеко не сразу. Судите сами, в чем причина этих трудностей.

Прижатый за лето к границе союзной ему белой Эстонии, враг ни на миг и ни на йоту не утратил надежды. Не потеряв часа после поражения, он тотчас же начал лихорадочную подготовку к новому рывку, так сказать, ко второму туру матча. Благо, его не добили.

Вцепившись зубами и когтями в последний клочок оставшейся у него русской земли, в десяток волостей Ямбургского, Гдовского и Лужского уездов, он начал перевооружаться, реорганизовывать военные силы, обеспечивать всем необходимым тыл.