— Постой-ка… — сомнительно сказал, наконец, Кирилл Зубков. — Что-то я — не того… Что он сказал-то? В чем же, значит, главная опасность, где наш самый сильный враг? Выходит, что не белые на фронте, не шпионы в тылу, а своя трусость?.. Трусость, которая сидит в рабочих и крестьянах? Рабская трусость? Так что ли? Братец ты мой… да как это у него язык повернулся?..

Григорий Николаевич странно смотрел в одну точку.

— Не так он говорил. Не этими словами…

— Как не этими? Я, брат, точно запомнил. Как же так, Гриша! Что же это он? Кроме паники да страха, ничего в Красной Армии не разглядел? У кого это рабство в крови? У твоего Васюка, который по доброй воле на смерть пошел? У Вани Дроздова? Трижды ранен человек, грудь прострелена, как решето, и опять в самую жару рвется… Павлик Лепечев, щуринок твой, балтийская душа — он что ли паникер? Да ведь это же…

Старый Федченко, повидимому, тяжело борясь с собой, обдумывал что-то.

— Погоди, Кирилл, ты не торопись! — выговорил он, наконец. — Верно, удивительное дело, как он говорит, — англичан на заливе нет? Как же нет, когда «Правда» сообщает, что был у нас бой с четырьмя английскими кораблями?..

— Вот именно: в сегодняшнем номере черным по белому об этом написано! — шевеля мускулами лица, жестко сказал Зубков. — Зря писать не будут… Значит…

— Постой, постой… Значит! Так быстро скакать будешь — знаешь, до чего допрыгаешь? «Значит!?» Кто с нами сейчас говорил? Большой человек… Не мальчишка, не… Он дальше нас с тобою видеть должен… А ты — «значит». Может быть, конечно, его специалисты эти обдурачивают?.. Не сам же он…

— Не в этом дело, — перебил его Зубков. — Спецы, спецы! На то голова человеку дается, чтобы он разобраться мог… Тут дело в другом. Ведь если такую вещь красноармеец в башку заберет, если этому рабочий поверит, что, мол, врагов кругом искать не надо, что главный враг в тебе самом сидит… Что уже такой ты и родился — трус, раб — рабочий, крестьянин… Гриша, да что же это получится тогда?

Кто-то, проходя мимо них, крикнул:

— Товарищи, товарищи! Идите в зал. Сейчас начнутся прения.

Они пошли и высидели до конца. Но даже потом, вечером, выходя в густой толпе в скверик на Шпалерной, оба они все еще недоумевали, прикидывали, пожимали плечами.

— А знаешь, брат, — сказал в дверях вполголоса Зубков, — видать, нам с тобой с нашими вопросами сюда к нему и ходить-то нечего. Видать, не больно-то нас он поймет… Слушать не захочет… У него своя почта…

Люди, толкая друг друга локтями, шли через садик на улицу. Странное смятение лежало на лицах большинства: брови хмурились, глаза упорно смотрели в землю, точно желая увидеть что-то, скрытое на три аршина под ней. Только что перед ними выступал партийный товарищ. Уловив в его речи какую-то непонятную фальшь, что-то чужое, далекое, обидное до боли, питерцы испытывали мучительное беспокойство. Как же это понять? Как разгадать эту загадку?

Небольшая группа обогнала Федченку и Зубкова почти в самых воротах.

— Да я же тебе совершенно точно говорю… — негромко донеслось до их ушей. — И сейчас он здесь… Уполномоченный СТО. Самим Ильичем прислан… Ну вот, не слыхал! Надо слышать… Да на путях Балтийской его вагон. Как зачем? Ты же видишь, что здесь творится?

Люди прошли. Григорий Федченко тронул локтем локоть Зубкова.

— Слышал? — тихонько проговорил он.

— Да вот если только попробовать… Уж там — не знаю, как он рассудит… — ответил Кирилл. — Но это прямой путь. Раз человек оттуда приехал… От Центрального Комитета, от Ленина… Чего ж нам еще?

На южном побережье Финского залива, почти прямо против острова Котлина и Кронштадта, есть возвышенность, с давних пор носящая веселое имя красной Горки. Берег, поднимающийся здесь отвесным обрывом на тридцатипятиметровую высоту, порос, как и везде в окрестностях, сосной, опирается на узкую полосу песчаного пляжа.

Тот, кто поднимется на Красную Горку, увидит сверху, — не насупротив, а правее, — низкий Котлин-остров, серую гладь Маркизовой Лужи за ним, над которой, кувыркаясь, кружатся чайки. Потом он, пожалуй, разглядит за Лебяжинскими лесами клубы дыма, вечно стоящие там, далеко вправо, над Питером, а перед собой за морем — синеву пологих лесистых возвышенностей финского берега. Оба пути с моря в Петроград, оба морских фарватера, северный и южный, а особенно южный, протянутся перед ним как на ладони.

Два века тому назад здесь было пусто или почти пусто. Рос лес, полный брусники; бродили осенью охотники за перелетной водяной дичью. В соседних деревнях — в Красной Горке, в Лебяжьем — жили лоцманы и рыбаки. Пустой обрыв над серым морем не был никому нужен: орудия тех времен стреляли на сотни метров. Можно было уставить все берега залива сплошным частоколом пушек, — в надлежащий миг вражеский флот, идущий на Санкт-Петербург, просто взял бы чуть-чуть мористее и прошел бы мимо.

В 1790 году на море недалеко от Красной Горки произошло сражение между русским и шведским флотами. Сосновые стволы побережья откликались на непривычно близкие тупые звуки выстрелов. Бежало гулкое эхо. Лоцманы и рыбаки, кто посмелее, выйдя покурить на берегу, смотрели, как круглые чугунные ядра взметывают водяные фонтаны, как падают подломленные мачты, как поднимаются над кораблями клубы дыма от стрельбы и пожаров.

Впрочем, когда несколько гранат случайно залетели на песок пляжа и лопнули здесь со странным гулким звуком, береговые жители всполошились. Они отрядили ребят прогнать деревенскую скотину подальше, в самую лесную глушь, на Катин луг, по тропинке, ведущей к деревне Мордовщине. Потом бой кончился. Шведы бежали к Выборгу…

Прошло много лет. Все было тихо. Потом пришел в пятьдесят четвертом году адмирал ее королевского величества сэр Нэпир, привел английский флот. Адмирал немного постоял в виду Кронштадта, но мины, впервые в истории изобретенные русским ученым Борисом Якоби, расставленные здесь под водой, рвались чересчур гулко. Адмирал испугался мин, поворотил обратно и снова скрылся в мерцающей дали. Высокие белые паруса, длинные хвосты дыма над паровыми судами растаяли на западе так же, как когда-то таяли во мгле красные дракары норманнов. Красная Горка ничего не опасалась. Деревенские, правда, угнали при первых отдаленных выстрелах своих коров и лошадей на тот же Катин луг, к большому Сюрьинскому болоту, но все обошлось благополучно.

А потом вдруг случилось неожиданное. Вскоре после несчастной русско-японской войны сюда приехали чисто одетые, говорливые инженеры, облазили и измерили древние приморские обрывы, пригнали целую армию землекопов, каменотесов, штукатуров, и на Красной Горке вырос форт.

Орудийные казематы насупились над морем. Жерла пушек ощетинились, смотря на север, на другой кронштадтский форт — Ино. Год за годом форт рос, менялся, обновлялся. Кирпич и камень казематов заменились бетоном, всюду загорелось электричество. Форт укрылся от нескромных взглядов с моря щетиной сеяного леса, зарылся в землю, начал притворяться, что его вовсе нет.

Да и то: в пятьдесят четвертом году снаряды пушек, стрелявших с берегов по английским передовым мателотам плюхались в воду в полуверсте от пляжа, а к 1917 году форт Красная Горка, если бы понадобилось, мог без всякого труда накрыть своими тяжелыми залпами не только лежащий под боком Кронштадт, но и чуть видный в тумане, на том берегу залива, финский веселый курорт — Териоки. Траектории его снарядов могли в любой миг образовать мощную арку над подступами к Питеру с моря. Любое судно, которое появилось бы на заливе, Красная Горка, призвав, если понадобится, себе на помощь Кронштадтскую крепость, могла в несколько секунд превратить в ничто. Тот, кто хотел овладеть Кронштадтом, неминуемо должен был теперь захватить или разрушить его форты: Ино, Красную Горку, Серую Лошадь. Тот, кто попытался бы утвердиться в Красной Горке, вынужден был бы спрашивать разрешения у Кронштадта. Дорога к Питеру, древний путь через Русь из Скандинавии в Византию, была заперта наново усовершенствованным надежным замком.