Полковник Трейфельд пожал плечами. Он переадресовал вопрос к начальнику артиллерии — некрасивому веснушчатому подполковнику.

— Это? Да это же Путиловский завод. Это кран Путиловской верфи, по-моему, — сказал тот, вглядываясь в бинокль.

— А… Ага! Путилофф! Знаю, знаю… О, да…

Генерал Родзянко поднял руку. У него наболело. Он хотел еще показать англичанину многое, видное отсюда: Стрельну, куда бывало ездил на тройках к цыганам, Петергоф, где он бывал на приемах, знаменитый «Красный кабачок»… Но капитан О'Бриен вдруг властно тронул его за локоть.

— Я желал бы видеть передовые позиции, занятые вашими войсками, генерал, — чуть нетерпеливо, с еле заметным нажимом, произнес он. — Ваши прекрасные древности мы будем, вероятно, иметь время изучать детально несколько позднее…

Передовые позиции, достигнутые белыми к этому времени, были осмотрены очень подробно. Англичанин вынул свою карту, вынул свой превосходный, наверное, двенадцатикратный морской бинокль. Он оживился окончательно. Полковник Трейфельд в водянистом круге Цейса видел отлично знакомые когда-то места: длинную Каграссарскую высоту возле Красного, пологую гору, увенчанную деревнюшкой и стоящим отдельно раскидистым деревом, холмы около Виттолова. Он не мог отделаться от странной мысли: «Можно подумать в конце концов, что это не мы берем Петербург, а… этот… Что это не русская, а какая-то иноземная армия…»

Господин О'Бриен очень заинтересовался Виттоловскими высотами. Он полагал, что на них надо будет расположить солидные артиллерийские силы. Вероятно, большевики попытаются уцепиться вот за этот последний перед городом гребень… Вот… Пуль… Пулково… Надо будет покрыть все это расстояние ураганным огнем. Сбить их на равнину… Александр Эдуардович, отняв бинокль от глаз, посмотрел туда, где белела среди желтых деревьев парка Пулковская башня.

— Пулково? — осторожно вставил он. — Пулково — это русский Гринвич, капитан. Будет прискорбно, если пострадает обсерватория. Вы не находите?

Иностранец мельком взглянул на него.

— О, так? Жаль! Но что делать! Я полагаю, — он говорил с начальником артиллерии, — что ко времени решительного боя вот этот городок — резиденция ваших царей — будет уже в наших руках. Я бы (он бы!) поставил тут также тяжелые батареи. Перекрестный огонь… Я уверен, около этого Пулково будет узел их сопротивления. Видите? Высота семьдесят пять метров. Я бы советовал…

Александр Трейфельд отошел немного в сторону от этой группы. Ему стало как-то не по себе… как-то немного неловко. Никому неведомый капитанишко, продажная шпага «советует» командующему корпусом. Но сейчас же из-за кустов до него донесся другой разговор. Говорили штатские, эти — из «Национального центра…» Видимо — газетчики…

— Если бы была возможность, Краснощеков, я бы послал сейчас человека туда, в Петербург, — услышал полковник. — И за эти два-три дня я скупил бы, ей-богу, десятки недвижимостей… Вы представляете себе? Какие-нибудь божьи старушки, загнанные большевиками в подвал… Домовладельцы, земельные собственники… Мне говорили, за царский золотой можно было бы купить шестиэтажный дом… А к первому ноября…

— Ах, Аркадий! — сердито ответил второй. — Если бы, если бы!.. Что говорить о том, что еще немыслимо. А я тебе предлагаю реальную вещь. У меня в Волосове стоят два вагона с мануфактурой, с шелком… Представляешь себе, как на него налетят там на другой же день? Здесь они третий год в обносках ходят…

Когда все уже сели на коней, Трейфельд после некоторого колебания подъехал к Родзянке.

— Ваше превосходительство! — вполголоса начал он, пуская свою лошадь бок о бок с генеральской. — Простите меня, но я считаю долгом обратить ваше внимание на крайнюю нежелательность разрушения Пулковской обсерватории. Это как-никак мировая научная ценность. Мне кажется…

Родзянко, рассерженный всем предыдущим, брезгливо сдвинув брови, с некоторым недоумением посмотрел на своего начштаба.

— То есть как это, Александр Эдуардович? Что же я, по-вашему, из-за ихних телескопов должен устроить в этом Пулкове заповедник для красных частей? Как это так — щадить? На войне — так уж на войне… Да и что вас, собственно, беспокоит? Святители-угодники, тут все рушится! Негодяи, варвары уничтожили династию, уничтожают веру, право, священнейшие права… Разрушили собственность. А я буду раздумывать над какой-то будкой с подзорными трубами? Да я, мой друг, сейчас пять ваших тридцатидюймовых телескопов сменю на одну шестидюймовую гаубицу! И еще придачу дам… Бросьте, бросьте людей смешить… — Он махнул рукой, сделал пренебрежительную гримасу, потом вдруг хлопнул себя по колену.

— Ах, понял! Понял! Простите! Я и забыл, что у вас отец был астроном. Ну, батенька, ваши родственники, я не сомневаюсь, давно уже укатили из Пулкова… Ха-xa-ха! Не так ли? А в остальном…

На следующий день — восемнадцатого числа — генерал Юденич приказал 1-му корпусу генерала Родзянки овладеть Пулковской возвышенностью и, спустившись с нее к северу, ворваться в Петроград.

Весь сентябрь и первую половину октября старик Гамалей «работал, как зверь». Он как-то перестал даже на некоторое время интересоваться Вовочкой. Обо всем остальном в мире — нечего и говорить. Этому были важные причины.

Профессор Гамалей почувствовал себя ограбленным. Оказывается, «эти» там на Западе были уверены, что прошлогоднюю Новую в созвездии Орла открыл некий Лейден в Утрехте шестого июня. Ерунда! Ее открыл еще четвертого числа он, Петр Гамалей, в Пулкове! На два дня раньше! Он не мог оповестить об этом тогда же весь мир, но теперь он им это докажет! А раз так, заодно он докажет им и другое. Многое другое!

Настроившись на полемический лад, Петр Аполлонович рванулся в бой заодно и по совсем иному поводу. Он вдруг решился опубликовать давно созревшую в его голове совершенно новую теорию возгорания новых звезд… Считают, что это — следствие каких-то грандиозных столкновений двух небесных тел. Результат прорыва звезд сквозь метеорное облако. Чушь! Дело внутри самих звезд! Да, да, внутри. В особых состояниях внутреннего равновесия, которые характеризуют звезду.

С этого началось. Но его горячность поддержало еще особое обстоятельство.

Иностранные журналы в панихидных тонах писали о «закате» русской науки, о «катастрофе», вызванной в ней большевиками. Русская наука, по их словам, сброшена со счетов. Впрочем, замечали они, были ли в России и раньше ученые? Была ли своя наука? Это не жрецы науки. Это талантливые полузнайки, мечтатели. Рассчитывать на них впредь не приходится. Они увлечены тайфуном гражданской войны. Они оставили свои лаборатории, комиссарствуют у большевиков, как Тимирязев, или служат министрами у белых, как Бернацкий… Они потеряны для науки.

«Ах так? — щурился, читая эти строки, Петр Гамалей. — Ах, вот как? Вы полагаете? Ну-с, ну-с, посмотрим-с!.. Посмотрим, посмотрим, «друзья»…

Старая обида и желчь проснулись в нем. Сто тысяч раз он уже видел это, возмущался этим, разговаривая с «западными коллегами». В их работах, в их журналах, в их энциклопедиях он постоянно наталкивался на одно явление. Поищите там указания на Менделеева. Поинтересуйтесь, много ли говорят о Бредихине. Нуль! Ничего-с! Простите, это свидетельствует о невежестве, но не о нашем, русском, а о вашем, западном. Да-с!

Петр Аполлонович Гамалей редко утруждал себя размышлениями на такие философские темы, как «патриотизм», «любовь к родине» и тому подобное. Он вполне удовлетворялся тем, что просто и без затей, не рассуждая, любил свою страну, как умел.

Если патриотами именовали себя те, кто всех кавказцев презрительно обзывали «армяшками», болгар и сербов — «братушками», а прибалтийские народности — «чухнами», то Петр Гамалей не имел чести принадлежать к господам «патриотам».

Если любить родину означало восхвалять все, совершающееся в пределах империи царя, распевать на церковном «крылосе» (так Петр Аполлонович по старинке именовал «клирос»), пить чай с блюдца и мазать квасом волосы, — в таком роде любовь к родине была не свойственна ему. Людей, «мажущих волосы квасом», он лично ни разу не встречал в жизни, не очень ясно представлял себе, кто это может делать и зачем, но относился к этому занятию с чрезвычайным пренебрежением.