Вова же целый день колесил по окрестностям. С утра он умчался за ручей, в Большое Пулково, привязался там к партии крестьян, вышедших рыть окоп, в который вчера чуть не ухнул дедушка. Потом он пристал к саперу, разбивавшему сооружение на местности; помогал ему тянуть ленту, забивать колышки, мерить, считать… Вернулся домой уже в сумерках.

Перед тем как войти в дом, он услышал странный гул, побежал к парковой лестнице и остановился над ней в изумлении: все шоссе до самого Питера, обычно такое пустое и безмолвное, было покрыто сплошной массой людей. Ближе к Пулкову медленно двигались три или четыре длинных серых прямоугольника — войска. Дальше были заметны грузовики, полные черными фигурами; потом опять масса рабочих отрядов… Слышался смешанный гул, и сквозь него, как сквозь шум прибоя, просачивалось чуть слышное пение множества мужских голосов.

Кругом быстро темнело. Передние шеренги красноармейцев подходили уже к старому гранитному фонтану, над каменным балдахином которого Вова увидел белый флаг с красным крестом. «Вихри враждебные веют над нами…» — донеслось до Вовочки; по спине у него пробежали легкие мурашки.

А вокруг уже совсем смеркалось. И вот в темноте — и вдоль шоссе, и ближе, на поле за деревней, и на самой дороге — стали зажигаться многочисленные огни, трепещущие языки костров. Загорелись фары грузовиков. И наконец мгновенными вспышками где-то здесь, на горе, за садом, зажглись два прожектора. Страна шла на помощь Красному Питеру.

В тот же миг Вовочка обернулся. Рядом с ним, маленький под своей широкополой шляпой, опершись на палку, стоял дед, Петр Аполлонович. Шмыгая носом, пофыркивая, дед стоял и смотрел вниз, туда, откуда все еще доносилось отдельными волнами пенье: одна часть начинала петь в тот момент, когда другая уже кончала фразу. Вовка схватил деда за руку.

— Дедушка… смотри! — прошептал он.

Астроном Гамалей не шевельнулся. Он смотрел и слушал: «В бой роковой мы вступили с врагами!..» — звенело внизу. Не в первый раз он слышал эти слова, этот напев. Их негромко пел когда-то сын Петя, вот там в саду, сидя на каменном «хаосе», думая, мастеря ножом смешные игрушки для Коли Трейфельда… И если бы он был жив, он… Конечно, конечно — он шел бы теперь там, внизу, вместе с этими.

Астроном Гамалей положил сухую костлявую руку на Вовочкину шапочку. Мальчик, сын его сына, стоит тут, смотрит… Он уже спросил его раз в письме: «А за кого ты, дедушка?» Он спросит через год еще и еще. А за кого он? За кого он в самом деле?

Вова шевельнулся. Петр Аполлонович насупил клочковатые брови.

— Да, да!.. Да, да, — не то сердито, не то смущенно пробормотал он. — Да, идут… Плохи, значит, дела… Ну-ну… ужинать пора. Сыро!.. Простудишься!

Дела действительно оборачивались тревожно. Накануне этого дня Ленин, разгадав замыслы рванувшегося в очередную атаку врата, телеграфировал исполкому Петросовета:

«Ясно, что наступление белых — маневр, чтобы отвлечь наш натиск на юге. Отбейте врага, ударьте на Ямбург и Гдов… Надо успеть их прогнать, чтобы вы могли опять оказывать свою помощь югу».

Не теряя ни минуты времени, он отдал распоряжение о посылке мощных подкреплений Питеру. И в те часы, когда Вова Гамалей с бьющимся сердцем созерцал с Пулковской горы величественный марш первых войсковых колонн, направлявшихся к дрогнувшему фронту, в эти часы во многих городах России уже началось тревожное движение. Пишущие машинки выбивали копии приказов; звонили полевые телефоны частей, селекторные — железнодорожных станций. Инженеры, разбуженные в полночь, срочно подсчитывали пропускную способность узлов и веток; распахивались ворота продовольственных Складов; командиры, молодые и старые, принимались, ворча на надоедного врага, упаковывать поношенные чемоданы; красноармейцы переговаривались друг с другом — «Вот тебе, Афоня, и отдохнули на вольных хлебах!» — собирали немудреные свои солдатские пожитки…

Курсантская бригада в Москве, бригада восемнадцатой дивизии в Котласе, части 21-й стрелковой в Туле, 479-й полк на Северном фронте, восьмой стрелковый в Лодейном Поле — все это зашевелилось, задвигалось, готовое сняться с места и итти по ленинскому приказу на выручку Питеру. Разводили в разных местах пары шесть бронепоездов. Пролетали на новые места звенья самолетов… Ясно: чтобы город на Неве мог опять оказывать свою крепкую рабочую помощь стране, она сама должна была пособить ему во внезапной беде.

Страна знала это. Знали, всем сердцем чувствовали эту неразрывную связь города со страной и ее мужественные сыны, рабочие революционного Петрограда. Астроном Гамалей этого еще не знал.

Ужинали они теперь отлично: вдвоем. Подавала няня Груша. Были картофельные котлеты с грибным соусом и ячменный кофе с козьим молоком. Вовка болтал, рассказывал о своих саперных занятиях. Дед жевал, странно смотря куда-то сквозь него. Иногда он забывал проглотить кусок и останавливался, как окаменевший.

Кофе был уже допит, когда Дмитрий Маркович заглянул в дверь.

— Петр Поллонович… какой-то военный командир…

Гамалей поднял брови.

— Командир? Ко мне? Гм? Проведите в кабинет.

Он отодвинул стакан и встал. Вовочка вслед за ним осторожно проник в кабинет.

Командир (он был комиссаром батальона) в гимнастерке сидел на стуле за письменным столом. Широкоплечий, крепко сложенный, он встал навстречу дедушке.

— Извиняюсь, товарищ профессор, потревожили вас. Но дело очень срочное. Мы с комполка говорим: как бы, захлопотавшись, не забыть… Потом времени не будет…

Дедушка смотрел на этого человека с легким недоумением.

— Пожалуйста, милостивый государь!.. Чем могу служить? Вы — кто?

«Милостивый государь» вгляделся в астронома.

— Комиссар первого батальона Башкирского полка Митрофан Григоров; вот как родители назвали. Полк сюда из-под Уфы прибыл по личному указанию товарища Ленина. И к вам я по большому делу.

Петр Аполлонович сел на свою табуретку.

— Я вас слушаю.

— Говорить тут много нечего, товарищ профессор. Пришли мы сейчас сюда с командиром и думаем: постой, ведь это же и будет самая знаменитая Пулковская обсерватория, храм науки, как говорится, где ученые сидят, пользу приносят. А мы будем здесь войну устраивать, врага бить. Понимаете, это дело не шуточное… Мало ли что? Пуля — дура, она не разбирает — ученый, не ученый. Думаем, надо пойти посмотреть, с людьми поговорить, как бы тут у нас чего-нибудь зря не получилось…

Петр Гамалей молча внимательно уставился на комиссара.

— Ну?

— Ну, вот… вот я — к вам. Надо подумать, товарищ профессор, как бы спасти ваше хозяйство. Где у вас микроскопы-то эти ваши?

Профессор закашлял, зачесал нос.

— Так, так… — проговорил он вдруг быстренько. — А что же, позвольте узнать, грозит обсерватории? Неужели среди вас найдутся такие варвары, такие олухи и невежды, которые поднимут руку на…

Комиссар с интересом всмотрелся в старика.

— Что до наших, так тут, конечно, об этом и разговору нет… — послышался его басок. — Сами знаете: рабочий человек чувствует, которая вещь чего стоит. Есть строгое предписание: не привлекать вражеского огня к вашему саду. Но вот оттуда какая-нибудь сволочь… Да они могут нарочно, на вред рабочему классу, по вашей лаборатории трахнуть.

— Гм!..

— Эх, товарищ профессор, не видали вы!.. Мы зоологический сад один в степи около Крыма, Асканию Новую, так берегли, так берегли, пальцем не тронули… А они пришли — всех этих аистов, или там страусов, всех розовых гусей офицерам пережарили… Полосатеньких, диких лошадок, так их в обоз запрягли… Осталось пустое место. Нет уж, я так скажу… Если у вас есть что хрупкое или ценное, надо куда поглубже убрать. В подвал ли или куда, но подальше. Мы поможем. Конечно, это — если у вас тут что особо ценное есть…

Тогда профессор Гамалей вдруг встал.

— Вы мне вот что скажите, дорогой гражданин, — заговорил он своим трескучим крикливым голосом, — вы никогда не бывали в обсерватории? Не видали, что это такое? Какие там… микроскопы? Так я вас очень прошу, пойдемте… Да нет, это же пустяки, недолго, пойдемте. Вам это полезно будет видеть…