Наивная мораль монахов имеет тот существенный недостаток, что она внушает детям страх, пугает юные умы изображением адского пламени и мук грешников, а также угрозой тяжких наказаний. Монахи говорят своим ученикам, что избежать вечного огня можно не иначе, как соблюдая ряд мелочных и сложных правил, среди которых нет места бескорыстию. Передо мной лежит небольшая книжка религиозного содержания с картинками. Здесь только и видишь, что костры, раскаленные уголья да рогатых дьяволов, вооруженных вилами и вертелами. При взгляде на эти картинки становится смешно. На самом деле, это отвратительно. Есть нечто принципиально бесчеловечное в морали монахов; но для большей наглядности приведем пример.

Я возьму этот пример из жизни духовных конгрегаций, которым закон дал право по бюджетным, а отнюдь не религиозным соображениям, еще долгое время ведать начальными школами, отнятыми у запрещенных конгрегаций. Я обращусь к монашескому ордену, у которого особенно много школ и учеников в нашей стране, столь богатой монашескими заведениями. Я приведу лишь одну фразу, сказанную монахом, но постараюсь передать ее как можно точнее: она стоит того. Вот в чем дело.

Осенью 1895 года, находясь в Сент-Эмильоне, я побывал в доме г-жи Букэ. Эта дама, как известно, целый месяц прятала у себя в подземной галерее семь осужденных жирондистов. Ее самоотверженность погубила ее и не спасла беглецов. Она была гильотинирована в Бордо. Валади, Саль, Гаде и Барбару погибли у нее в доме. Бюзо и Петион покончили самоубийством в поле ржи, где их трупы были найдены, наполовину съеденные собаками. Одному Луве удалось бежать. Итак, девять лет тому назад, когда я посетил старый дом Букэ, в нем помещалась школа невежествующих монахов; окна низкого здания под черепичной крышей грустно смотрели на жалкий, обнесенный оградой садик, в котором росли буковые и тисовые деревья. Все было пустынно кругом, так как каникулы еще не кончились. Меня принял отец настоятель.

Это был низенький старичок с быстрым, живым взглядом, выражавший свои мысли ясно и кратко. Он любезно провел меня в дом, устройство которого нисколько не изменилось со смерти г-жи Букэ. В одной из комнат сохранился даже камин XVIII века, на гладком белом мраморе которого красовался в рамке из жемчугов инициал «Б» семейства Букэ. Настоятель сказал мне, что он много слышал об этой даме, а один адвокат из Бордо даже подарил ему книгу, в которой говорится о ней. Мы спустились в подземную галерею, на известняковые стены которой падал откуда-то сверху белесый свет.

— Вот здесь, — сказал мне монах, — прятались в течение месяца семь жирондистов, объявленных вне закона. Они спускались сюда и выходили наружу через колодец, который вы видели в саду; он до сих пор называется «колодцем жирондистов».

Мы разговорились. Мой собеседник был чрезвычайно осторожен в выборе слов и опасался высказывать свои суждения. Но уже по одному тому, как монах излагал факты, мне показалось, что он знает об истории революции в своем департаменте несколько больше, чем следовало ожидать от такого, казалось бы, мало любознательного человека.

Тщательно избегая касаться в разговоре убеждений и доктрин, я сказал ему несколько слов об этих жирондистах, красноречивых, молодых, взлетевших так высоко в глазах общественного мнения и все потерявших, всеми покинутых, поставленных вне закона, но до конца жизни безгранично преданных своему проигранному делу и в ожидании смерти заботившихся лишь о том, чтобы оставить по себе достойную память. Я с сочувствием произнес имя славной женщины, которая кормила их в голодное время, сама получая скудный паек, и рисковала навлечь на себя подозрение всякий раз, как отправлялась на поиски продуктов; и все же она прятала у себя беглецов и не боялась того, что один тогдашний республиканец назвал «заразой мученичества».

Отец настоятель выслушал меня весьма внимательно и некоторое время молчал, скрестив руки на груди и опустив глаза.

Затем он поднял голову и, перебирая в руках ключи, промолвил:

— Сколько я ни размышляю, не нахожу ни с той, ни с другой стороны достойных похвалы деяний или добрых дел. Вижу лишь силу человеческих характеров.

Я был восхищен. В нескольких словах настоятеля заключалось целое учение. Этот простой старик выразил спокойно, кротко чувства глубокой и святой бесчеловечности, которые были внушены ему с детства. Ведь он был монах и верил, что дела без веры мертвы есть. Не думаю, чтобы он мог иссушить и ожесточить сердца мальчиков-жирондистов, находящихся под его ферулой в старом доме семейства Букэ. Не следует предполагать такую силу ни в одной доктрине. Но как имел обыкновение повторять аббат Морелле, слыша о самоистязаниях кающихся грешников: «Уж если это не фанатизм, то я попросил бы мне дать его определение».

Вот почему мы с радостью услышали заявление министра вероисповеданий о том, что детям преподаются в светской школе «принципы морали, поистине прочной, ибо она свободна от всякой догмы, и поистине возвышенной, ибо она не имеет иного источника, кроме вечных и незыблемых понятий о справедливости, долге и праве».

На выборах радикалы и социалисты получили большинство голосов[655], и количество сторонников отделения церкви от государства в Палате увеличилось.

Один из депутатов, Франсис де Прессансе, человек широкого ума и большого сердца, прекрасно осведомленный к тому же о современном положении в Европе, выступил с хорошо разработанным проектом — первой и сложной попыткой создать закон, обеспечивающий одновременно и свободу совести и права государства (7 апреля 1903 г.).

Довольно много законопроектов было представлено всеми группами Палаты, кроме правых роялистов и католиков. Палата передала их на рассмотрение специальной комиссии, которая ничтожным большинством голосов высказалась за отделение церкви от государства. Эта комиссия поручила социалисту Аристиду Бриану представить доклад, который мог бы лечь в основу широкого обсуждения.

К этому времени Лев XIII умер. Под давлением австрийского правительства конклав избрал папой архиепископа венецианского Сарто, который принял имя Пия X, указывая этим, что он будет следовать политике первого «непогрешимого». В начале его понтификата Ватикан вызвал трения с Францией, взволновавшие всю страну. Стоит упомянуть об этом не потому, что они важны сами по себе, а из-за вызванных ими последствий.

Узнав, что президент Лубе прибыл в Рим[656] ко двору итальянского короля, папа направил правительствам христианских государств протест против этого поступка, которым французский президент демонстративно признавал права итальянского народа на город Рим, — оскорбление тем более чувствительное для Святейшего престола, что оно исходило от «старшей дщери церкви». Увы! Неужели христианская Галлия, осыпанная папой благодеяниями и одаренная привилегиями, оказалась столь неблагодарной и ее глава восседает теперь за одним столом с герцогом савойским, незаконным обладателем вотчины св. Петра![657] Римская курия искони требовала возврата светских владений папы, но эти дипломатические шаги, не поддержанные ни силой оружия, ни вмешательством других государств, никого не беспокоили. Однако на этот раз заявление было сделано в такой форме, что произвело во Франции впечатление, которого, по всей вероятности, не ожидали ни Пий X, ни его советники. Народы раздражительны и горды. Недаром скульпторы изображают их в виде разъяренных женщин. Во Франции же по многим причинам общественное мнение было до крайности чувствительно ко всему, что касалось внешней политики страны. Итальянский король, собиравшийся, по-видимому, выйти из Тройственного союза[658] и побывавший недавно в Париже с молодой женой, пользовался всеобщей симпатией, и очень немногие, даже среди католиков, посмели бы упрекнуть его в том, что он не посчитался с даром Константина Великого папе Сильвестру. Итак, вмешательство иностранной курии в дружеские отношения французского народа было признано недопустимым, и Франция восприняла поступок Святейшего престола как оскорбление национального достоинства. Следует признать, что на этот раз папа был плохо вдохновлен свыше, ибо его нота поставила в неловкое положение даже обычных защитников Святейшего престола. В самом деле, самые ревностные французские католики принадлежат к партиям, щеголяющим чрезмерным патриотизмом. Они не без горечи вспоминали, что теперешний папа был избран при поддержке Австрии вместо кардинала Рамполла, кандидата французской стороны. Но для церкви было хуже другое: умеренные республиканцы, или, как они сами себя называют, либералы, отмежевались в этом деле от католиков, хотя обычно и в жизни и в Палате обе партии выступают заодно. Среди либералов можно было назвать нескольких бывших министров иностранных дел. Повинуясь своему профессиональному долгу, они признали, что правительство обязано отклонить протест папы. Этот протест вызвал еще большее неудовольствие, когда оказалось, что в экземпляре, посланном на Кэ д'Орсе[659], не хватает одного параграфа, имеющегося в экземплярах, направленных прочим католическим государствам. А между тем в нем шла речь об отзыве нунция из Парижа и давалось понять, что если папа не порвал дипломатических отношений с Францией, то лишь потому, что ожидает скорых перемен в политике этой страны. В конце концов папа снискал больше порицаний, чем похвал, и его защитникам ничего больше не осталось, как говорить, что он святой. Радикалы и социалисты явно радовались поступку папы. Они обратились к правительству с просьбой отозвать нашего посла при Ватикане и денонсировать конкордат, чтобы достойно ответить на послание Пия X.