Первый судья.Первые законы были возвещены нам бесконечной премудростью. Закон тем лучше, чем ближе он к этому источнику.

Второй судья.Разве вы не видите, что каждый день появляются новые законы и что конституции и кодексы различны в разные времена и в разных странах?

Первый судья.Новые законы возникают из старых. Это — молодые ветви того же самого древа, и питаются они теми же соками.

Второй судья.Старое древо законов источает горький сок. Его постоянно подрубают.

Первый судья.Судья не должен доискиваться, справедливы ли законы, потому что они несомненно таковы. Он лишь должен справедливо применять их.

Второй судья.Мы должны разбирать, справедлив или несправедлив закон, который мы применяем; ибо если признать его несправедливость, то можно несколько смягчить его в применении, что мы и обязаны сделать.

Первый судья.Критика законов несовместима с должным уважением к ним.

Второй судья.Если мы не видим суровости законов, как мы можем их смягчить?

Первый судья.Мы — судьи, а не законодатели или философы.

Второй судья.Мы — люди.

Первый судья.Человек не может судить человека. Судья, творя суд, отрешается от всего человеческого. Он уподобляется божеству и не доступен более ни радости, ни скорби.

Второй судья.Правосудие, совершаемое без сочувствия к людям, — само по себе жесточайшая несправедливость.

Первый судья.Правосудие совершенно, когда оно придерживается буквы закона.

Второй судья.Когда правосудие забывает о духе закона, оно нелепо.

Первый судья.Основа законов божественна, и даже самые малейшие последствия, вытекающие из них, — божественны. Но если бы даже закон не исходил всецело от бога, а был бы полностью создан человеком, — его должно было бы применять буквально. Ибо буква — незыблема, а дух — непостоянен.

Второй судья.Закон — всецело создание человека и был бессмысленным и жестоким при своем зарождении, когда человеческий разум едва лишь начал развиваться. Но если бы даже сущность его была божественной, все равно нужно было бы следовать духу закона, а не букве его, ибо буква — мертва, а дух жив.

Разговаривая таким образом, неподкупные судьи спешились и отправились в сопровождении стражников в суд, где их ожидали, дабы каждому они воздали должное. Их лошади, привязанные к дому под большим вязом, стали беседовать друг с другом. Конь первого судьи начал так:

— Когда земля будет принадлежать лошадям (а она когда-либо будет им принадлежать, ибо лошадь несомненно венец и конечная цель творения), — итак, когда земля будет принадлежать лошадям и когда мы сможем действовать на свой лад, мы будем жить под властью законов, как люди, и будем иметь удовольствие сажать в тюрьму, вешать и колесовать себе подобных. Мы будем нравственными существами. Это будет ясно по тюрьмам, виселицам и дыбам, воздвигнутым в наших городах. Появятся лошади-законодатели. Как ты думаешь, Рыжак?

Рыжак, конь второго судьи, подтвердил, что лошадь — венец творения, и выразил надежду, что рано или поздно наступит ее царство.

— Когда мы построим города, — добавил он, — нужно будет, ты согласишься с этим, Серый, ввести полицию в городах. Я хотел бы, чтобы законы у лошадей были лошадиные: то есть благоприятные для лошадей и для конского счастья.

— Что ты под этим разумеешь, Рыжак? — спросил Серый.

— То, что нужно. Я требую, чтобы законы обеспечивали каждому причитающийся ему паек овса и место в конюшне; и чтобы каждый мог любить по своему желанию в положенный срок. Ибо всему свое время. Словом, я хочу, чтобы лошадиные законы сообразовались с природой.

— Я надеюсь, — ответил Серый, — что у наших законодателей будет более возвышенный образ мыслей, чем у тебя, Рыжак. Они будут сочинять законы по внушению Небесного Коня, создателя всех лошадей. Он — всеблагой, ибо он — всемогущий. Могущество и благость — его атрибуты. Он велел своим творениям терпеть узду, повиноваться поводьям, выносить шпоры и издыхать под ударами. Ты говоришь о любви, приятель, но он пожелал, чтобы многие из нас были сделаны меринами. Так он установил. Закон должен поддерживать эти божественные установления.

— Но твердо ли ты уверен, дружище, — спросил Рыжак, — что эти беды ниспослал нам Небесный Конь, создавший нас, а не человек, его недостойное творение?

— Люди — посланцы и ангелы Небесного Коня, — ответил Серый. — Его воля проявляется во всем происходящем. Она — благостна. Раз он хочет нам зла, значит это зло есть благо. Закон, в своей благости, также должен причинять нам зло. И в лошадином царстве нас будут принуждать и мучить всякими способами: указами, постановлениями, декретами, судебными определениями и приказами, чтобы угодить Коню Небесному.

У тебя, Рыжак, должно быть, ослиная башка, — добавил Серый, — если ты не понимаешь, что лошадь послана в мир, чтобы страдать, а если она не страдает, то это противоречит ее назначению, ибо Конь Небесный отвращает свои взоры от счастливых лошадей.

В том году многие из сен-валерийских рыбаков утонули в море. На берегу находили их тела, выброшенные волной вместе с обломками баркасов, и целых девять дней можно было видеть, как по холмистой дороге несли в церковь гробы, а за ними шли плачущие вдовы, в своих больших черных покрывалах похожие на библейских женщин.

Рыбака Жана Леноеля и его сына Дезире положили в большом нефе церкви, под сводом, где они сами некогда повесили оснащенный кораблик в дар божьей матери. Люди они были честные и богобоязненные, и сен-валерийский священник Гильом Трюфем, отпустив им грехи, сказал дрогнувшим голосом:

— Никогда еще не предавали святой земле, в ожидании божьего суда, более достойных людей и лучших христиан, чем Жан Леноель и сын его Дезире.

Рыбаки на баркасах гибли у берегов, большие корабли тонули в далеких просторах, и не было дня, чтобы океан не принес каких-либо обломков. И вот однажды утром дети, катаясь на лодке, заметили лежащую на воде фигуру. То была статуя Иисуса Христа, в человеческий рост, вырезанная из крепкого дерева, раскрашенная и, видимо, старинной работы. Господь бог покачивался на воде, раскинув руки. Дети вытащили его на берег и принесли в Сен-Валери. На нем был терновый венец; руки и ступни были пробиты насквозь. Но ни гвоздей, ни самого креста не было. С распростертыми, благословляющими руками, он казался таким, каким его видели при погребении Иосиф Аримафейский [125]и святые жены.

Дети отдали фигуру кюре Трюфему, и тот им сказал:

— Это изображение спасителя — древней работы; того, кто его сделал, конечно, давно уже нет в живых. Ныне в Амьене и Париже продаются в лавках прелестные статуи по сто франков и даже дороже, — однако следует признать, и у старых мастеров были свои достоинства. Но особенно умиляет меня мысль, что, если Иисус Христос прибыл в Сен-Валери с распростертыми руками — значит, он благословляет наш приход, подвергшийся таким жестоким испытаниям, и возвещает о своем сострадании к бедным рыбакам, с опасностью для жизни выходящим в море. Ведь он — бог, который шел по водам и благословил сети Петра-рыбаря.

Положив Христа в церкви, кюре Трюфем пошел заказать плотнику Лемерру хороший крест из дубовой сердцевины.

Когда крест был готов, господа бога прибили к нему новенькими гвоздями и поставили в церковном нефе, над скамьей приходского совета. И вот тогда все увидели, что глаза Христа полны милосердия и как будто увлажнены небесным состраданием.

Церковный староста, присутствовавший при водружении креста, даже уверял, что по божественному лику текли слезы. На другое утро, придя, в сопровождении мальчика из хора, служить обедню, священник был крайне удивлен, найдя крест пустым, а Христа лежащим на алтаре. Закончив службу, он немедленно позвал плотника и спросил, зачем тот снял спасителя с креста. Но плотник уверял, что и не прикасался к нему. Опросив сторожа и членов церковного совета, кюре Трюфем убедился, что после того как бога поместили над скамьей совета, в церковь никто не входил.