Фелиси обладала таинственным даром перевоплощаться и внутренне и внешне. Линьи был под обаянием красивой иллюзии.

— Ты просто поразительна!

— Послушай, котик. На мне будет большой батистовый чепчик с оборками, в несколько рядов до самых щек. Потому что по пьесе я девушка времен революции. И надо, чтобы это чувствовалось. Надо, чтобы я вжилась в революцию, понимаешь?

— А ты знаешь революцию?

— Ну, конечно! Дат я, понятно, не помню. Но у меня есть чувство эпохи. Для меня революция — это шарф, скрещенный на гордой груди, это полосатая юбка, не затрудняющая движений, это пылающие щеки. Да, да! вот как!

Он стал расспрашивать ее о пьесе. И понял, что пьесы она не знает. Ей не надо было знать. Она угадывала, инстинктивно находила все, что было нужно.

— На репетициях я не очень стараюсь. Все придуманные эффекты я приберегаю для публики. Воображаю, как удивится Ромильи… Все просто лопнут с досады… А Фажет так та, родной мой, сляжет в постель.

Она села на старый стульчик. Ее лоб, только что белый, как мрамор, порозовел; она снова стала девчонкой.

Робер подошел к ней, заглянул в ее очаровательные серые глаза и, как вчера у горящего камина, подумал, что она лгунья, трусиха и недоброжелательно относится к подругам; но подумал без злобы. Он подумал, что она любила жалкого актеришку, во всяком случае не пренебрегала им; но подумал с мягким сожалением. Он припомнил все плохое, что знал о ней, но без горечи. Он чувствовал, что любит ее не за красоту вообще, а за особую, за ее красоту, не такую, как у всех; что он любит ее за то, что она живое сокровище, бесценное произведение искусства и предмет вожделения. Он заглянул в ее очаровательные серые глаза, в которых, словно в озаренной светом воде, плавали как бы крошечные астрологические знаки. Он так глубоко заглянул ей в душу, что она почувствовала, как ее всю пронизало током. Теперь она не сомневалась, что он видит ее насквозь, и, крепко сжимая его голову ладонями, глядя ему прямо в глаза, она сказала:

— Ну да! я изолгавшаяся комедиантка, но я люблю тебя и плюю на деньги. И таких женщин, как я, не много. И ты это знаешь.

Они виделись ежедневно в театре и вместе ходили гулять.

Нантейль была занята в спектакле почти каждый вечер и ревностно работала над ролью Сесили. Постепенно она успокоилась, стала лучше спать, не требовала, чтобы мать держала ее за руку, пока она засыпает, ее не мучили больше кошмары. Так прошло две недели. И вот однажды утром Фелиси сидела за туалетом и причесывалась; так как день был пасмурный, она пододвинулась к зеркалу и вдруг увидела там не свое лицо, а лицо мертвого Шевалье. Струйка крови стекала у него изо рта; он смотрел на нее и усмехался.

Тогда она решилась сделать то, что считала полезным и нужным. Она наняла экипаж и поехала к нему. На бульваре Сен-Мишель она купила у знакомой цветочницы букет роз. И повезла их ему. На кладбище она опустилась на колени перед скромным черным крестом, которым было отмечено место, куда его положили. Она говорила с ним. Молила образумиться, оставить ее в покое. Просила прощения за то, что бывала с ним неласкова. В жизни нельзя без ссор. Но теперь он должен понять и простить. Что толку мучить ее? Она хочет сохранить о нем хорошее воспоминание. Обещает время от времени приходить на могилу. Но пусть он перестанет преследовать и пугать ее.

Она постаралась подольститься к нему и усыпить его ласковыми словами:

— Я понимаю, что ты хотел отомстить. Это естественно. Но ведь в душе ты не злой. Брось сердиться. Не приходи. Я сама буду приходить к тебе, буду приходить часто, приносить цветы.

Ей очень хотелось обмануть его, усыпить ложными обещаниями, сказать: «Успокойся, не волнуйся больше, успокойся, я клянусь не делать того, что тебе не нравится, обещаю исполнить твою волю». Но она не решалась лгать на могиле, да, кроме того, она была уверена, что это бесполезно, что мертвые знают все.

Утомившись, она еще несколько минут продолжала молить и упрашивать его, но уже не так усердно, и неожиданно для себя заметила, что могилы не внушают ей больше страха и что сейчас она не боится мертвого Шевалье. Она постаралась понять почему, и догадалась; она не боится его потому, что его здесь нет.

Она подумала: «Его здесь нет; никогда нет; он всюду, только не там, куда его положили. Он на улице, в доме, в комнате».

И она в полном отчаянии встала с колен. Теперь она была уверена, что встретит его повсюду, кроме кладбища.

Вытерпев две недели, Линьи стал настойчиво требовать, чтобы они вернулись к прежнему. Срок, назначенный ею самой, истек. Он не хочет ждать дольше. Она страдала не меньше его. Но она боялась, что покойник вернется. Под разными неловкими предлогами она оттягивала свидание и, наконец, призналась, что ей страшно. Он презирал ее за то, что она такая глупая и такая трусиха. Не ощущая больше ее любви, он говорил ей злые слова; он неустанно преследовал Фелиси своей страстью.

И вот потянулись жестокие дни, безрадостные часы. Теперь она не решалась войти с ним под один кров; они брали экипаж, после долгих скитаний по пригородам выходили где-нибудь на угрюмой улице и быстро шагали, гонимые жестоким восточным ветром, словно подхлестываемые дыханием незримого гнева.

Но как-то выдался особенно ласковый день, и его ласка заворожила их. Они шли рядом по безлюдным аллеям Булонского леса. На фоне розового неба верхушки деревьев казались лиловыми от почек, начинавших набухать на концах тоненьких черных веточек. Налево расстилалась поляна с купами оголенных деревьев и видны были дома Отейля. По дорогам медленно прогуливались в каретах старики, кормилицы катили детские колясочки. Шум автомобильного мотора прорезал тишину леса.

— Тебе нравятся эти машины? — спросила Фелиси.

— Я нахожу, что они удобны, вот и все.

Он не умел управлять автомобилем. Не любил спорта и интересовался только женщинами.

— Робер, видел? — сказала Фелиси, указав на экипаж, обогнавший их.

— Что?

— Там сидела Жанна Перен с женщиной.

И видя, что это его нисколько не трогает, Фелиси сказала тоном упрека:

— Ты вроде доктора Сократа: по-твоему это так и нужно?

В темной ограде елей спокойно дремало светлое озеро. Они свернули направо, по дорожке, идущей вдоль откоса, на котором лебеди и белые гуси чистили перышки.

При их приближении утки целой флотилией, словно живые челны, с шеей, изогнутой, как нос гондолы, подплыли к ним.

Фелиси огорченным тоном сказала уткам, что у нее ничего для них не припасено.

— Когда я была маленькой, папа водил меня по воскресеньям кормить зверей в награду за то, что я хорошо училась всю неделю, — пояснила она. — Папе нравилось в деревне. Он любил собак, лошадей, всех животных. Он был очень добрый и умный. Много работал. Но офицеру, не имеющему средств, живется трудно. Он страдал, что не может жить, как те офицеры, у которых есть деньги, а потом они с мамой не ладили. Папа не был счастлив. Он часто грустил. Говорил мало, но мы с ним и без слов понимали друг друга. Он меня очень любил… Робер, милый, потом, через много-много лет у меня будет домик в деревне, ты приедешь, мое солнышко, и застанешь меня в подоткнутой юбке, кормящей кур.

Он спросил, почему ей вздумалось поступить на сцену.

— Я знала, что замуж не выйду, раз у меня нет приданого. А следовать по стопам моих старших подруг, работавших мастерицами или телеграфистками, не хотелось. Еще совсем маленькой я мечтала стать актрисой. В пансионе в день святого Николая я участвовала в детском спектакле. Меня это очень увлекло. Учительница сказала, что я плохо играю, но это потому, что мама должна была ей за три месяца. С пятнадцати лет я стала серьезно думать о театре. Потом поступила в Консерваторию. Я работала упорно, очень упорно. Наша профессия выматывает силы. Но успех вознаграждает за все.