Мы с мужем выпили кофе и выкурили по папиросе. «А все-таки, — сказал мне Поль, — я огорчен, что наш славный Жеро сегодня не пришел. Ему было бы приятно посмотреть „Денизу“. Но подумай только, как Адриенна обеспокоена его отсутствием! Уж я ей толкую, что у этого чудесного малого есть, вероятно, дела, о которых он нам не рассказывает, — почем знать, может быть, встречи с женщинами. Она и не слушает. Дай-ка мне папиросу». Я протянул ему портсигар, и вдруг мы услышали из соседней комнаты протяжный крик ужаса, а за ним шум падения чего-то тяжелого и мягкого. «Адриенна!» — вскричал Бюке и бросился в спальню. Я последовал за ним. Мы увидели Адриенну, распростертую на паркете, бледную, с закатившимися глазами, неподвижную. Но ни малейших признаков эпилептического припадка или чего-либо подобного. Никакой пены на губах. Руки и ноги вытянуты, но гибкие. Пульс неровный и отрывистый. Я помог мужу перенести ее в кресло. Почти тотчас же кровообращение восстановилось, лицо, обычно матово-бледное, залилось краской. «Там, — проговорила она, показывая на зеркальный шкаф, — там! Я его видела. Застегивала лиф и увидела его в зеркале. Я повернулась, думая, что он тут. Но никого не увидев, поняла… и упала».

Тем временем я осматривал, не поранила ли она себя при падении, но ничего не обнаружил. Бюке заставлял ее глотать мелиссовую воду с сахаром. «Ну, моя милая, — говорил он, — приди в себя. Кого, черт побери, ты увидела? И что ты такое рассказываешь?» Она опять побледнела. «О, я видела, я видела его, Марселя». — «Она увидела Жеро? Странно!» — воскликнул Бюке. «Да, я видела его, — повторила она мрачным тоном, — он посмотрел на меня, не говоря ни слова, вот так». И она придала своему лицу какое-то дикое выражение. Бюке вопросительно посмотрел на меня. «Не беспокойтесь, — ответил я, — это не опасно. Быть может, во всем виноват желудок. Выясним на досуге. Пока что не будем этим заниматься. Я знал в Шарите [110]одного желудочного больного, которому мерещились кошки под каждой койкой».

Через несколько минут госпожа Бюке окончательно пришла в себя, муж глянул на часы и обратился ко мне: «Если вы считаете, Лабуле, что театр ей не повредит, время ехать. Пойду скажу Софии, чтобы позвала извозчика». Адриенна мигом надела шляпку. «Поль, Поль, доктор, послушайте! Заедемте сперва к Жеро. Я так волнуюсь, так волнуюсь, что не могу выразить». — «Ты с ума сошла. Что могло случиться с Жеро? Мы его видели вчера здоровым и невредимым». Она бросила на меня умоляющий взгляд, горячим лучом проникший мне в сердце. «Лабуле, друг мой, заедем к Жеро сейчас же, хорошо?» Я согласился. Она так попросила, что нельзя было отказать. Поль ворчал, ему хотелось видеть первое действие. Я сказал ему: «Заедем все-таки к Жеро. Не такой уж большой крюк». Экипаж ожидал нас. Я крикнул кучеру: «Улица Лувра, пять, и побыстрее!»

Жеро жил в доме номер пять по улице Лувра, недалеко от своего банка, в небольшой трехкомнатной квартире, наполненной галстуками. Они были страстью этого доброго малого. Едва мы остановились перед домом, Бюке выскочил из экипажа и, просунув голову в каморку привратницы, спросил: «Как поживает господин Жеро?» Привратница ответила: «Господин Жеро вернулся в пять часов; он взял свои письма и больше не выходил. Если хотите подняться к нему, то лестница в глубине, пятый этаж, направо». Но Бюке уже кричал в окно кареты: «Жеро дома! Теперь ты видишь, дорогая, твои страхи были просто нелепы. Извозчик, во Французскую Комедию!» Тогда Адриенна едва не выскочила из экипажа. «Поль, умоляю, поднимись по лестнице, зайди к нему, зайди, это необходимо!» — «Лезть на пятый этаж! — сказал он, пожимая плечами. — Адриенна, мы из-за тебя опоздаем в театр. Ну, если уж женщине взбрело в голову…»

Я остался в экипаже один с госпожой Бюке и видел, как блестели в темноте ее глаза, обращенные к двери дома. Наконец появился Поль. «Честное слово, — сказал он, — звонил три раза. Он не откликается. В общем, моя дорогая, у него, видимо, есть причины желать, чтобы ему не мешали. Быть может, у него женщина, что ж тут удивительного?» Взгляд Адриенны принял такое трагическое выражение, что меня самого охватило беспокойство. И к тому же, если поразмыслить, было как-то странно, что Жеро, никогда не обедавший дома, оставался у себя от пяти до половины восьмого. «Подождите меня, — сказал я господину и госпоже Бюке. — Сейчас я поговорю с привратницей». Этой женщине также показалось странным, что Жеро не пошел обедать, как всегда. Она убирала комнаты у жильца пятого этажа, и у нее был свой ключ от его квартиры. Она сняла этот ключ с доски и предложила мне подняться вместе. Когда мы добрались до площадки, она открыла дверь и из прихожей несколько раз позвала: «Господин Жеро!» Не получив ответа, она решилась войти в соседнюю комнату, служившую спальней. Позвала еще: «Господин Жеро, господин Жеро!» Никакого ответа, кругом темно. Спичек у нас не было. «На ночном столике должна быть коробка шведских спичек», — сказала женщина, вся дрожа и не в состоянии сделать ни шага. Я принялся шарить по столу и почувствовал, что мои пальцы коснулись чего-то липкого. «Знакомо мне это, — подумал я, — это кровь».

Когда, наконец, мы зажгли свечу, то увидели Жеро вытянутым на постели, с размозженной головой. Его рука свисала почти до ковра, куда упал револьвер. Незапечатанное письмо лежало на столе, все в крови. Оно было написано его рукой, адресовано господину и госпоже Бюке и начиналось так: «Дорогие друзья, вы были единственной радостью и утешением моей жизни…» Он объявлял им затем о своем решении умереть, в сущности не открывая причин. Правда, он намекал, что денежные затруднения привели его к этому. Я установил, что смерть наступила приблизительно час тому назад, то есть что он убил себя в тот самый момент, когда госпожа Бюке увидела его в зеркале.

Не правда ли, как я тебе и сказал, дорогой мой, это совершенно твердо установленный случай ясновидения, или, говоря точнее, один из тех примеров странной психической синхронности, над которыми сейчас работает наука, — правда, с большим рвением, чем успехом.

— Быть может, тут другое, — ответил я. — Уверен ли ты, что ничего не было между господином Жеро и госпожой Бюке?

— Но… я никогда ничего не замечал. И потом разве это что-нибудь меняет?

Я пришел к нему в полдень, как он и просил меня. Во время завтрака в длинной, как церковный неф, столовой, где он разместил целое сокровище — собрание старинных ювелирных изделий, мне показалось, что он не то чтобы грустен, но словно задумчив. В беседе то и дело проявлялось живое изящество его ума. Иной раз какое-нибудь слово говорило о его тонком художественном вкусе или свидетельствовало об увлечении спортом, ничуть не остывшем после ужасного падения с лошади, когда он проломил себе голову. Но мысли его внезапно прерывались, как бы разбиваясь одна за другой о какую-то преграду.

Из всего этого разговора, довольно утомительного и бессвязного, у меня осталось в памяти только то, что он послал пару белых павлинов в свой замок Рарэ и что без всякой к тому причины, вот уже три недели, забросил своих друзей, даже самых близких — г-на и г-жу X. Однако ж вряд ли он позвал меня к себе для подобных признаний. За кофе я спросил его об этом. Он посмотрел на меня несколько удивленно.

— Я собирался тебе что-то сказать?

— Ну да, черт возьми! Ты написал мне: «Приходи завтракать, хотел бы с тобой поговорить».

Так как он молчал, я вытащил из кармана письмо и показал ему. Адрес был написан его стремительным, красивым, но несколько изломанным почерком. На конверте сохранилась лиловая сургучная печать. Он потер себе лоб.

— Вспоминаю… Будь так добр, сходи к Фералю. Он тебе покажет набросок Ромнея [111]: молодую женщину с золотыми волосами, — их отсвет золотит ей лоб и щеки… Глаза темно-синие, так что и белок весь в синих отсветах… Теплая свежесть кожи… Изумительно! Но руки какие-то распухшие, В общем, посмотри и постарайся узнать…