Напротив швейцарского домика, приютившегося на островке, они увидели лодку, стоявшую на привязи. Линьи прыгнул в нее и потащил за собой Фелиси.

— Такие огромные деревья красивы и без листвы, — сказала она, — но я думала, что в это время года швейцарский домик закрыт.

Перевозчик ответил, что в погожие зимние дни гуляющие любят переправляться на остров, потому что там тихо, кстати он только сию минуту отвез туда двух дам.

Официант, живший на безлюдном острове, подал им чай; помещение было простое — два стула, стол, пианино, диван. Панель облупилась, паркет рассохся. Фелиси посмотрела в окно на лужайку и высокие деревья.

— Что это за огромный темный ком на тополе? — спросила она.

— Это омела, дорогая.

— Точно какой-то зверь обвился вокруг ветки и гложет ее. Смотреть неприятно.

Она положила голову на плечо своего друга и томно сказала:

— Люблю.

Робер увлек ее на диван. Она почувствовала, что он опустился к ее ногам, ощутила на своем теле его неловкие от нетерпения руки и, покорная, обессилевшая, не стала противиться, зная, что это бесполезно. В ушах у нее звенело. Звон прекратился, и справа от себя она услышала странный резкий и бесстрастный голос: «Я запрещаю вам принадлежать друг другу». Ей показалось, что голос идет откуда-то сверху из чуть брезжущего света, но она не смела повернуть голову. Голос был незнакомый. Невольно, вопреки собственному желанию, она стала припоминать его голос и обнаружила, что забыла его и никогда больше не вспомнит. Она подумала: «Может быть, у него теперь такой голос». В испуге она быстро натянула на колени юбку. Но удержалась, не крикнула, ничего не сказала про голос, боясь, что Робер сочтет ее сумасшедшей, и сама сознавая, что этот голос — плод ее фантазии. Линьи отошел от нее.

— Если я тебе больше не нужен, скажи прямо. Насиловать тебя я не хочу.

Она сидела выпрямившись, сжав колени.

— Пока мы в толпе, пока вокруг нас люди, меня влечет к тебе, я хочу тебя; но как только мы остаемся вдвоем, мне страшно.

Он ответил ей дешевой и злой шуткой:

— Ах так, чтобы почувствовать возбуждение, тебе нужна публика!..

Она встала и подошла к окну. По щекам ее катились слезы. Она долго молча плакала. Потом вдруг подозвала его:

— Посмотри!

И она показала ему на лужайке Жанну Перен с молодой женщиной. Они шли, обнявшись, давали нюхать друг другу фиалки и улыбались.

— Смотри, она счастлива, покойна!

Жанна Перен мирно вкушала привычное наслаждение, удовлетворенная и спокойная, как будто даже нисколько не гордясь своими странными наклонностями.

Фелиси смотрела на нее с любопытством, в котором не хотела признаться даже себе, и завидовала ее спокойствию.

— Ей не страшно.

— Бог с ней. Она нам ничего плохого не сделала.

Он пылко обнял Фелиси за талию.

Она высвободилась, вся дрожа. Робер был обманут в своих ожиданиях, разочарован, оскорблен и вышел, наконец, из себя, обозвал ее дурой, сказал, что ее глупости ему надоели.

Она ничего не ответила и снова заплакала.

Разозленный ее слезами, он грубо крикнул:

— Раз ты не можешь мне дать то, чего я прошу, видеться нам больше незачем. Нам нечего сказать друг другу. Для меня ясно: ты меня не любишь. И если бы ты была способна сказать правду, ты бы в этом сама призналась; ты всегда любила только этого несчастного актеришку.

Тогда она разразилась гневом, застонала от горя: — Неправда, неправда! Как не стыдно так говорить. Ты видишь, что я плачу, и хочешь измучить меня еще больше. Ты пользуешься моей любовью, чтобы сделать мне больно. Это подло! Ну так вот, я не люблю тебя. Уходи! Не хочу тебя больше видеть. Уходи… Ах, да что же мы делаем? Неужели мы всю жизнь будем глядеть друг на друга со злобой, отчаянием, яростью! Я не виновата… Я не могу, не могу. Прости меня, мой дорогой, мой любимый. Я люблю тебя, обожаю, хочу тебя. Но прогони его. Ты мужчина, ты знаешь, что надо делать. Прогони его. Ты убил его, не я, ты. Убей его до конца… Боже мой, я с ума схожу, с ума схожу!

На следующий день Линьи попросил послать его третьим секретарем в Гаагу. Через неделю он получил назначение и тут же уехал, не повидавшись с Фелиси.

Госпожа Нантейль думала только о счастье дочери. Связь с Тони Мейером, торговцем картинами с улицы Клиши, оставляла ей много досуга и не захватывала ее целиком. В театре она познакомилась с г-ном Бондуа, владельцем завода электрических приборов, человеком еще нестарым, не погрязшим всецело в делах и чрезвычайно вежливым. Он был влюбчив, но застенчив, робел перед молодыми и красивыми женщинами и поэтому приучил себя мечтать только о некрасивых и немолодых. Г-жа Нантейль была еще очень привлекательна. Но как-то вечером, когда она была плохо одета и не в авантаже, он предложил ей свою любовь. Она согласилась ради того, чтобы поправить дела и чтобы дочь не терпела ни в чем недостатка. Ее преданность была вознаграждена. Г-н Бондуа души в ней не чаял. Вначале это ее удивляло, затем она почувствовала себя счастливой и успокоилась; быть любимой показалось ей и приятным и естественным, зачем думать, что твое время прошло, раз тебе доказывают обратное.

Она всегда была женщиной благожелательной, с легким ровным характером. Но никогда раньше не бывала она так весела, так радушна и заботлива. Она была снисходительна к людям и к себе, улыбалась и в легкие и в трудные минуты, пленяя ослепительными зубами и ямочками на полных щеках. Цветущая, оживленная, излучающая счастье, она была благодарна жизни за то, что та ей давала, и вносила радость и молодость в дом.

Госпоже Нантейль приходили в голову только веселые и светлые мысли, которые она и высказывала, а Фелиси грустила, брюзжала, мрачнела. На ее красивом лице появились морщины; голос стал резким. Она сразу поняла, какую роль играет в их семье г-н Бондуа, и ежедневно, чаще всего за обедом, горько попрекала мать новым другом дома, делая весьма прозрачные намеки и не выбирая выражений, а при встречах с г-ном Бондуа не скрывала своей неприязни и явной антипатии. Может быть, она ревновала мать и хотела, чтобы та жила только для нее одной, или же она страдала в своей дочерней любви от сознания, что уже не питает к матери прежнего уважения, а может быть, она завидовала ей или просто испытывала неловкость, которую всегда ощущает третий в обществе двух влюбленных. Г-жа Нантейль огорчалась, но не чрезмерно, и оправдывала поведение дочери незнанием жизни. А г-н Бондуа, которому Фелиси внушала сверхъестественный страх, старался снискать ее расположение почтительностью и скромными подарками.

Фелиси была резка, потому что страдала. Письма, которые получались из Гааги, бередили ее любовь и терзали ее. Она совсем извелась от одолевавших ее жгучих картин. Когда образ отсутствующего друга слишком явственно вставал перед ней, у нее начинало стучать в висках, сердце учащенно билось, а потом голова наливалась какой-то тяжелой мутью: каждый нерв трепетал, в каждой жилке кипела кровь, все силы ее существа сосредоточивались в тайниках ее плоти и выливались в желание. В такие минуты ей хотелось только одного — снова быть с Робером. Ее влекло лишь к нему, и она сама удивлялась тому отвращению, которое ей внушали все остальные мужчины. Потому что прежде любовь к одному не исключала для нее интереса к другим. Она давала себе слово, не откладывая, попросить денег у Бондуа и взять билет в Гаагу. И не делала этого. Ее останавливало не столько то соображение, что это вызовет недовольство ее возлюбленного, который, конечно, сочтет ее визит неуместным, сколько смутный страх разбудить уснувшую тень.

С тех пор как уехал Линьи, призрак больше не являлся. Но все же и в ней самой и вокруг нее творилось много непонятного. На улице за ней увязывалась собака, которая появлялась неизвестно откуда и так же внезапно исчезала. Однажды утром, когда она еще лежала в постели, мать сказала: «Я иду к модистке», и вышла. Минуты две-три спустя Фелиси увидела, что мать опять вошла в спальню, как будто за чем-то, что позабыла взять. Но видение приближалось к ней без слов, без взгляда, без звука, дошло до кровати и исчезло.