Он стал мысленно развенчивать ее. Ведь он знал, что она лгунья, трусиха, недоброжелательно относится к подругам. Не сомневался, что она сходилась с первым встречным актеришкой, во всяком случае не пренебрегала никем.

Он не был уверен, что она не изменяет ему, хотя она ничем не возбудила его подозрений, просто он с полным основанием не доверял женщинам вообще. Он припомнил все дурное, что знал о ней, и постарался убедить себя, что она дрянь; однако чувствуя, что все же любит ее, решил, что любит ее только за красоту. Этот довод показался ему веским, но, вдумавшись, он понял всю его несостоятельность: он любит эту девушку не за красоту вообще, а за особую, за ее красоту, не такую, как у всех; он любит ее за то редкое и своеобразное, что есть в ней; за то, что она чудесное произведение искусства, предмет вожделения, живое сокровище, которому нет цены. И тогда он почувствовал свою слабость и заплакал. Он плакал над своей потерянной свободой, плененной мыслью, смятенной душой, над тем, что он всей кровью, всем телом принадлежит очаровательному, но слабому и коварному созданию.

Робер долго смотрел на раскаленный уголь в камине, и у него воспалились глаза. Он закрыл их и сквозь веки увидел негров, которые бесчинствовали в кровавом сумбуре. Он постарался припомнить, из какой книги о путешествиях, читанной в отрочестве, вылезли эти чертенята; они начали уменьшаться, стали незаметными точками и исчезли в какой-то красной Африке, которая постепенно преобразилась в рану, мелькнувшую при свете спички в ночь самоубийства. Он подумал: «Чертов Шевалье. Ведь я даже не думал о нем».

Вдруг на фоне крови и огня появилось сладострастно изогнутое тело Фелиси, и он почувствовал, как его охватывает острое, горячее желание.

На следующий день Робер отправился к ней, в ее скромную квартирку на бульваре Сен-Мишель. Это было не в его привычках. Он не любил встречаться с г-жой Нантейль; хотя она была с ним очень вежлива и даже чересчур предупредительна, ему было с ней скучно и неловко.

На этот раз к нему в убого обставленную гостиную вышла она. Поблагодарила за внимание к Фелиси, сказала, что бедняжка вчера вечером чувствовала себя плохо, нервничала, но что сегодня ей лучше.

— Она у себя в спальне, работает над ролью. Я сейчас скажу ей, что вы пришли. Фелиси будет вам очень рада, господин де Линьи. Она знает, что вы к ней очень хорошо относитесь. А истинные друзья — такая редкость, особенно в театральном мире.

Робер с интересом рассматривал г-жу Нантейль, хотя раньше не обращал на нее внимания. Глядя на нее, он старался себе представить, какой будет в ее годы дочь. Он вообще любил по лицу матери угадывать судьбу дочери. И на этот раз он упорно разглядывал черты лица г-жи Нантейль, вдумываясь в них, как в интригующее пророчество. Из ее лица он не вычитал никакого предзнаменования, ни плохого, ни хорошего. Г-жа Нантейль пухлая, пышнотелая, с хорошим цветом лица, со свежей кожей производила приятное впечатление. Но дочь была совсем на нее не похожа.

Видя, как она невозмутимо спокойна, он спросил:

— А у вас крепкие нервы?

— И всегда были крепкими. Дочь не в меня. Она вылитый отец. Он был хрупок, хотя и не плохого здоровья. Умер он от падения с лошади… Хотите чашку чая, господин де Линьи?

В гостиную вошла Фелиси. Она была в белом шерстяном пеньюаре, нетуго стянутом в талии толстым басонным шнуром, в красных ночных туфельках, с распущенными волосами. Она казалась совсем девочкой. Друг дома Тони Мейер, торговавший картинами, прозвал ее за это платье монашеского покроя братом Ангелом из рода Шаролэ, потому что находил в ней сходство с портретом работы Натье [59], изображающим мадемуазель де Шаролэ во францисканском одеянии. Робер онемел при виде этой девочки.

— Очень мило, что вы зашли справиться о моем здоровье, — сказала она. — Спасибо. Мне лучше.

— Фелиси заработалась, совсем заработалась, — сказала г-жа Нантейль. — Она очень устает от той роли, которую играет в «Решетке».

— Да нет же, мама.

Разговор перешел на театр и скоро оборвался.

В наступившем молчании г-жа Нантейль спросила г-на де Линьи, продолжает ли он коллекционировать старые модные картинки.

Фелиси и Робер с недоумением посмотрели на нее. В свое время, чтобы объяснить свидания, которых они не могли скрыть, они придумали модные картинки. Но и тот и другой уже успели забыть о них, так затуманила им головы любовь. Только г-жа Нантейль, свято чтившая условности, еще помнила об этих картинках.

— Дочь говорила, что у вас целая коллекция старинных картинок и что она пользуется ею для своих костюмов.

— Совершенно верно, сударыня!

— Пойдемте, господин де Линьи, — сказала Фелиси. — Я хочу показать вам, какой костюм я придумала для Сесиль де Рошмор.

И она увела его к себе в спальню.

Это была небольшая комнатка с обоями в цветочек, с зеркальным шкафом, двумя мягкими стульями, обитыми волосяной материей, и железной кроватью под белым пикейным одеялом. Над кроватью висела чаша со святой водой и буксовая ветка.

Фелиси долгим поцелуем поцеловала его в губы.

— Я люблю тебя!

— Это правда?

— Да, да. А ты?

— Я тоже люблю тебя. Я не думал, что так полюблю тебя.

— Значит, это пришло потом.

— Это всегда приходит потом.

— Ты прав, Робер. Заранее знать нельзя.

Она покачала головой.

— Вчера я совсем разболелась.

— Ты советовалась с Трюбле? Что он сказал?

— Он сказал, что мне необходимо отдохнуть, успокоиться… Родной мой, нам придется недельки две еще быть умниками. Ты огорчен?

— Ну, конечно.

— Я тоже огорчена. Но что поделаешь?..

Он прошелся несколько раз по комнате, ко всему приглядываясь. Она следила за ним с некоторым беспокойством, опасаясь, что он будет расспрашивать о незатейливых украшениях и простеньких безделушках, скромных подарках, происхождение которых не всегда объяснишь. Выдумать, конечно, можно все, что угодно, но легко запутаться, нажить неприятности, а стоит ли из-за такой ерунды! Она постаралась отвлечь его внимание.

— Робер, открой мой ящик для перчаток.

— А что там в этом ящике?

— Фиалки, которые ты мне подарил в первый раз. Родной мой, не оставляй меня. Не уезжай… Как подумаю, что не сегодня-завтра ты можешь уехать за границу, в Лондон, в Константинополь, я с ума схожу.

Он успокоил ее, сказал, что его хотели послать в Гаагу. Но он не поедет, добьется, чтобы его оставили в министерстве.

— Обещаешь?

Он искренне обещал. И Фелиси повеселела.

— Видишь, родной мой, — сказала она, кивнув в сторону небольшого зеркального шкафа, — вот перед ним я разучиваю роли. Когда ты пришел, я работала над четвертым действием. Я пользуюсь теми минутами, что бываю одна, и пытаюсь найти верный тон. Я стараюсь говорить на одном дыхании, плавно. Если бы я послушалась Ромильи, речь у меня получилась бы отрывистая, а это мельчит образ. Мне надо сказать: «Я вас нисколько не боюсь». Это самое эффектное место в роли. Знаешь, как Ромильи хочет, чтобы я сказала: «Я вас нисколько не боюсь»? Сейчас объясню: надо закрыть ладонью рот, растопырить пальцы, так чтобы на каждый палец пришлось по слову, сказанному отдельно, особым тоном, с определенной мимикой: «Я, вас, нисколько, не, боюсь», словно я показываю марионеток! Не хватает только надеть на каждый палец бумажный колпачок. Как это тонко, как умно, правда?

Потом, откинув волосы со своего высокого лба, она сказала:

— Сейчас я тебе покажу, как я это делаю.

Неожиданно преобразившись, выросши, она сказала с наивной гордостью и спокойным простосердечием:

— Нет, сударь, я вас нисколько не боюсь. Зачем мне вас бояться! Вы думали поймать меня в расставленную вами западню, и сами оказались в моей власти. Вы человек чести. Теперь я нахожусь под вашим кровом, и вы скажете мне то, что сказали вашему врагу шевалье д'Амберру, когда он очутился за этой оградой: «Вы у себя: приказывайте!»