Госпожа Нантейль, женщина благодушная и добрая, нашла для него слова утешения. Препятствия всегда есть, но в конце концов их преодолеваешь. Дочери тоже пришлось столкнуться с недоброжелательством некоторых критиков.

— Половина первого, — сказал Шевалье, помрачнев. — Фелиси запаздывает.

Госпожа Нантейль предположила, что ее задержала г-жа Дульс.

— Госпожа Дульс обычно провожает ее домой, а она, вы знаете, не любит торопиться.

Шевалье, желая показать, что знает приличия, встал и сделал вид, будто собирается уходить. Г-жа Нантейль удержала его:

— Куда вы? Фелиси должна скоро вернуться. Она будет вам очень рада. Вместе и поужинаете.

Госпожа Нантейль снова задремала, сидя на стуле. Шевалье молча уставился на часы, висевшие на стене, и, по мере того как подвигалась на циферблате стрелка, он чувствовал, как увеличивается жгучая рана у него в груди; каждое покачивание маятника причиняло ему боль, обостряло его ревность, отмечая мгновения, которые Фелиси проводила с Робером де Линьи. Ибо теперь он был уверен, что они вместе. Молчание ночи, прерываемое только глухим шумом экипажей, доносившимся с бульвара, оживляло мучительные картины и думы. Казалось, он воочию видит их.

Разбуженная песней, долетевшей с улицы, г-жа Нантейль встрепенулась и докончила мысль, на которой заснула.

— Я всегда говорю Фелиси: не надо отчаиваться. В жизни бывают тяжелые минуты…

Шевалье кивнул головой.

— Но тот, кто страдает, сам виноват, — сказал он. — Ведь все невзгоды могут кончиться мгновенно, правда?

Она согласилась: ну, конечно, бывают всякие неожиданности, особенно в театре.

Он снова заговорил глубоким, идущим от сердца голосом:

— Не думайте, что я терзаюсь из-за театра… Я уверен, в театре я завоюю себе положение, и не плохое!.. Но что толку быть великим артистом, если ты несчастен? Есть глупые, но ужасные страдания. Боль, которая отдается в висках ровными, монотонными ударами, как тикание этих часов, и доводит до сумасшествия.

Он остановился; мрачно поглядел своими ввалившимися глазами на доспехи, висевшие на стене. Потом опять начал:

— Тот, кто долго терпит такие глупые страдания, такую нелепую боль, попросту трус.

И он ощупал кобуру револьвера, который постоянно носил в кармане.

Госпожа Нантейль слушала его с невозмутимым спокойствием, с тем безмятежным сознательным неведением, которое было спасительным принципом всей ее жизни.

— Самое ужасное для меня — стряпня, — сказала она. — Фелиси все надоело. Не знаешь, что ей приготовить.

Разговор постепенно замер, теперь они обменивались отдельными малозначащими словами. Г-жа Нантейль, служанка, горящий уголь, лампа, тарелка с колбасой тоскливо ожидали Фелиси. Пробило час. Теперь Шевалье страдал безгранично, но был спокоен. Он больше не сомневался. С улицы громче доносился звук сейчас уже редких экипажей. Вот один экипаж остановился. Несколько минут спустя он услышал, как тихо щелкнул ключ в замке, как открылась дверь, услышал легкие шаги в передней.

Часы показывали двадцать минут второго. Вдруг его охватили волнение и надежда. Это она! Как знать, что она скажет? Может быть, она объяснит свое опоздание самым естественным образом.

Фелиси вошла в столовую — усталая, рассеянная, притихшая, хорошенькая, счастливая; волосы растрепались, глаза блестели, щеки покрывала бледность, губы были воспалены и помяты; казалось, что под тальмой, которую она запахнула и крепко держит обеими руками, она таит остаток пыла и страсти. Мать сказала:

— Я уже начала беспокоиться… Ты не раздеваешься?

Фелиси ответила!

— Я проголодалась.

Она опустилась на стул у круглого столика. Откинула на спинку тальму и сидела такая тоненькая в простеньком черном платьице, опершись левой рукой о стол, покрытый клеенкой, и тыкая вилкой в ломтики колбасы.

— Ну как сегодня сошел спектакль, хорошо? — спросила г-жа Нантейль.

— Очень хорошо.

— Видишь, Шевалье пришел посидеть с тобой. Как это мило с его стороны, правда?

— А-а, Шевалье. Ну, так чего же он не садится за стол?

И, не отвечая больше на вопросы матери, она с жадностью накинулась на еду, очаровательная, как Церера, пришедшая к старухе [11]. Потом отодвинула тарелку и, откинувшись на спинку стула, полузакрыв глаза, приоткрыв рот, улыбнулась улыбкой, похожей на поцелуй.

Госпожа Нантейль, выпив подогретого вина, встала:

— Вы меня извините, господин Шевалье, мне надо подвести итог за день.

В таких словах она обычно объявляла, что идет спать.

Оставшись один с Фелиси, Шевалье пылко сказал:

— Это глупо! Это малодушно! Но я схожу с ума от любви к тебе… Слышишь, Фелиси?

— Ну, конечно, слышу! Незачем говорить так громко.

— Это смешно, правда?

— Нет, это не смешно, это… Она не кончила.

Он приблизился к ней, пододвинув свой стул.

— Ты возвратилась домой в двадцать пять минут второго. Тебя провожал Линьи, я в этом уверен. Вы приехали вместе, я слышал, как у твоего дома остановился экипаж.

Она ничего не ответила, и он снова заговорил:

— Скажи, что это неправда!

Она молчала. И он повторил настойчиво и умоляюще:

— Скажи, что неправда!..

Если бы она хотела, ей достаточно было сказать слово, кивнуть головой, пожать плечами, и он сразу смягчился бы и почувствовал себя почти счастливым. Но она хранила недоброе молчание. Сжав губы, глядела она в пространство, словно погруженная в мечты.

Он вздохнул и сказал хриплым голосом:

— Дурак, об этом я не подумал! Я был уверен, что ты пойдешь домой, как всегда, с госпожой Дульс или одна… Если бы я только знал, что тебя будет провожать этот субъект!..

— Ну, что бы ты сделал, если бы знал?

— Я бы выследил вас!

Она посмотрела на него сразу посветлевшими глазами:

— Не смей, слышишь, не смей! Если ты хоть раз попробуешь меня выследить и я это узнаю, — не показывайся мне больше на глаза. Прежде всего никто не давал тебе права следить за мной. Вольна я или нет делать, что хочу?

Задыхаясь от удивления и гнева, он пробормотал:

— Никто не давал права? Никто не давал права?.. Ты говоришь, никто не давал права?..

— Да, никто не давал… А потом я не хочу!

На ее лице отразилось отвращение.

— Шпионить за женщиной подло. Если ты хоть раз посмеешь проследить, куда я иду, я без долгих разговоров выставлю тебя за дверь.

— Так выходит, что мы уже друг для друга ничего не значим, — не веря своим ушам, пробормотал он, — я для тебя ничего не значу… Мы не принадлежим друг другу… Послушай, Фелиси, вспомни…

Но она в нетерпении перебила его:

— Ну, что я должна вспомнить?

— Фелиси, подумай, ведь ты была моей!

— Не хочешь ли ты, милый мой, чтобы я об этом целый день думала? Это уж чересчур.

Он посмотрел на нее скорее с любопытством, чем с гневом, и сказал горько и вместе с тем мягко:

— Да, ты бессердечна!.. Ну что же, Фелиси, будь бессердечна. Будь бессердечна сколько хочешь! Не все ли равно, раз я тебя люблю? Ты моя, я возьму тебя, возьму и не отдам. Пойми! Не могу же я вечно мучиться, как дурак! Послушай: я все забуду. Мы снова будем любить друг друга. И на этот раз все пойдет хорошо. Ты будешь принадлежать мне, и только мне. Ты знаешь, я человек порядочный. Ты можешь мне верить. Дай мне только стать на ноги, и мы поженимся.

Она посмотрела на него с презрительным удивлением. Он подумал, что она сомневается в его театральной карьере, и, чтобы рассеять ее сомнения, он выпрямился во весь свой длинный рост и сказал:

— Ты не веришь в мою звезду, Фелиси? Напрасно. Я чувствую, что у меня большой драматический талант. Пусть только мне дадут роль, и я покажу, на что я способен. И не только в комедии, но и в драме, и в трагедии… Да, в трагедии. Я умею читать стихи. А этот дар сейчас встречается все реже и реже… Итак, Фелиси, ты не можешь счесть за обиду мое предложение жениться на тебе. Конечно же нет… Мы поженимся, когда это будет возможно и своевременно. Над нами не каплет. А пока мы заживем по-старому, как на улице Мучеников. Ты помнишь, Фелиси, как мы были там счастливы! Кровать была узкая. Но мы говорили: «Что с того». Теперь у меня две прекрасные комнаты на улице святой Женевьевы, позади церкви святого Стефана. На всех стенах у меня твои портреты… И наша узенькая кроватка переехала туда с улицы Мучеников… Послушай, я слишком много выстрадал, дольше страдать я не в силах. Я требую, чтобы ты была моей, только моей.