А в других вселенных, во всех этих бесчисленных мирах, затерянных в эфире, обстоит ли дело таким же образом? Быть может, звезды, мерцающие над моей головой, светят людям и на других планетах? Что, если и там — в бесконечном пространстве — тоже едят, тоже пожирают друг друга? Это сомнение мучит меня, и я не могу без ужаса видеть пламенную росу, висящую в небесах.
Мало-помалу мысли мои становятся более спокойными, более ясными, и я опять с удовольствием думаю о нашей земной жизни, то неистовой, то сладостной. Я решаю, что порою жизнь все-таки прекрасна. Ведь только на фоне ее красоты заметны ее уродства, — и как видеть в природе дурное, если не видишь, как она хороша?
Уже несколько мгновений звуки сонаты Моцарта возносят в воздух белоснежные колонны и гирлянды роз. Мой сосед — пианист и по ночам играет Моцарта и Глюка. Я закрываю окно и, готовясь ко сну, размышляю о тех сомнительных удовольствиях, которым мог бы предаться поутру; и вдруг я припоминаю, что неделю назад меня пригласили на завтрак в Булонский лес; кажется, речь идет о завтрашнем дне. Чтобы убедиться в этом, я ищу пригласительное письмо, оно так и осталось на моем столе. Вот оно:
16 сентября 1903 года.
«Старина Дюфрен,
доставь мне удовольствие и приходи позавтракать в обществе… (и прочее и прочее)… в следующую субботу, 23 сентября 1903 года (и прочее и прочее)».
Стало быть, это — завтра. Я позвонил камердинеру.
— Жан, разбудите меня в девять часов утра.
Именно завтра, двадцать третьего сентября тысяча девятьсот третьего года, мне исполняется тридцать девять лет. Судя по тому, что мне уже пришлось видеть в обществе этих людей, я могу без труда представить приблизительно все, что еще увижу. Зрелище будет, по всей вероятности, весьма унылое. Я могу наверняка предугадать, о чем станут разговаривать завтра за столом, в ресторане Булонского леса. Вот что непременно будет сказано: «Я делаю по шестьдесят в час. — У Бланш отвратительный характер, но она меня не обманывает, уж в этом-то я уверен. — Правительство заимствует лозунг социалистов. — Лошадки [323]в конце концов могут осточертеть. Остается еще баккара. — Было бы удивительно, если бы рабочие стали стесняться: правительство всегда принимает их сторону. — Бьюсь об заклад, что Золотая Булавка побьет Ранавало. — Уму непостижимо, как это не найдется генерала, способного вымести весь этот сброд. — Чего вы хотите? Евреи продали Францию Англии и Германии». Вот что я завтра услышу! Вот политические и социальные взгляды моих друзей, потомков буржуа Июля [324], тех буржуа — владык фабрик и заводов, королей рудников, — которым удалось укротить и поработить силы революции. Мои друзья, думается, не смогут долго сохранять власть над промышленностью и политическое господство, унаследованное от предков. Они не очень умны, мои друзья. Они не привыкли работать головой. Да и я не очень привык. До сих пор я не многого достиг в жизни. Подобно им, я бездельник и невежда. Я чувствую, что ни к чему не пригоден, и если мне чуждо свойственное им тщеславие, если голова моя не забита тем вздором, каким засорены их головы, если я, в отличие от них, не испытываю ненависти и страха перед идеями, то это объясняется особыми обстоятельствами моей жизни. Когда мне исполнилось семнадцать лет, мой отец, крупный промышленник и консервативный депутат парламента, нанял молодого репетитора, застенчивого и молчаливого, словно красная девица. Готовя меня к экзамену на степень бакалавра, он в то же время подготавливал социальную революцию в Европе. То был очаровательно мягкий человек. Его не раз сажали в тюрьму. Теперь он депутат. Он давал мне переписывать свои воззвания к международному пролетариату. Я прочел под его руководством всю социалистическую литературу. Среди того, что он мне внушал, было много неправдоподобного; но зато он открыл мне глаза на все происходившее вокруг; он доказывал, что все уважаемое в нашем обществе заслуживает прозрения, а все презираемое заслуживает уважения. Он хотел пробудить во мне протест. Я же, напротив, из его доказательств сделал вывод, что надлежит уважать ложь и почитать лицемерие, ибо это — два наиболее прочных устоя общественного порядка. Я остался консерватором. Но душа моя исполнилась отвращения.
Сквозь сон до меня время от времени еще доносятся почти неуловимые звуки Моцарта, и в моем воображении встают очертания мраморных храмов среди голубой листвы.
Было уже поздно, когда я проснулся. Я оделся гораздо быстрее обычного, сам не понимая, почему так тороплюсь. Не помню, как я очутился на улице. То, что я увидел вокруг, поразило меня и словно лишило всякой способности к мышлению; и лишь благодаря этому мое удивление не возрастало больше, оставалось неизменным и спокойным. Если бы ум мой сохранил свои обычные свойства, то удивление это, конечно, вскоре стало бы непомерным, я окаменел бы от страха, — настолько зрелище, открывшееся моему взору, было не похоже на то, каким ему надлежало быть. Все окружающее было мне внове, казалось незнакомым и странным. Деревья и лужайки, которые я видел ежедневно, исчезли. Там, где еще накануне высились огромные серые здания, окаймлявшие улицу, теперь тянулась причудливая линия кирпичных домиков, окруженных садами. Я не решался оглянуться и посмотреть, уцелел ли еще мой дом, и направился прямо к воротам Дофина. Я их не обнаружил. В этом месте Булонский лес преобразился в поселок. Я свернул на улицу, которая, как мне показалось, возникла на месте прежней дороги в Сюрэн. Дома здесь были странного стиля и необычайной формы; недостаточно просторные, чтобы служить жильем для богатых людей, они были, однако, украшены живописью, скульптурой и яркой керамикой. Крытая терраса венчала каждый домик. Я шел этой деревенской улицей, задерживаясь на поворотах, чтобы полюбоваться очаровательными видами. Ее пересекали под острым углом извилистые дороги. Нигде не видно было ни поездов, ни автомобилей, ни экипажей. По земле скользили какие-то тени. Я поднял голову и увидел огромных птиц и колоссальных рыб, они во множестве проносились в вышине, которая выглядела не то небом, не то океаном. Неподалеку от Сены, изменившей свое направление, мне повстречалась группа людей в коротких, завязанных у талии блузах и высоких гетрах. По всей вероятности, эти люди были в рабочей одежде. Но походка их казалась легче и элегантней, чем у наших рабочих. Я заметил, что среди них были и женщины. Я не сразу распознал их, потому что одеты они были так же, как мужчины, ноги у них были прямые и длинные, а бедра — узкие, как у нынешних американок. Хотя вид у этих людей был вовсе не свирепый, я посмотрел на них со страхом. Они показались мне куда более странными, чем все бесчисленные незнакомцы, каких я до тех пор встречал на земле. Чтобы избежать дальнейших встреч с людьми, я углубился в пустынную улочку. И вскоре достиг круглой площадки, где высились мачты; на них реяли красные флаги, с надписью золотыми буквами: «Европейская федерация». У подножья этих мачт в больших рамах, украшенных мирными эмблемами, висели афиши. То были извещения о народных празднествах, официальные предписания, объявления об общественных работах. Тут же висели и расписания движения воздушных шаров и карта атмосферных течений на 28 июня 220 года со времени объединения народов. Все эти тексты были набраны непривычными для меня буквами и на языке, понятном мне лишь отчасти. Пока я старался разобраться в написанном, тени бесчисленных машин, проносившихся в воздухе, мелькали у меня перед глазами. Я снова поднял голову: неузнаваемое небо, где царило гораздо большее оживление, чем на земле, рассекали рули, бороздили лопасти винтов; на горизонте поднимались клубы дыма; и вдруг я увидел солнце. Мне захотелось плакать. То был первый знакомый образ, который я видел в тот день. По высоте солнца я определил, что было около десяти часов утра. Внезапно меня вновь обступила толпа мужчин и женщин, — такая же, как раньше, и по одежде и по манере держаться. Я утвердился в своем первом впечатлении, что женщины — и тучные, и сухопарые, и такие, о которых ничего нельзя было сказать, — в большинстве своем походили на гермафродитов. Человеческая волна схлынула. Площадь мгновенно опустела, подобно нашим пригородным кварталам, которые становятся людными лишь тогда, когда работники выходят из мастерских. Задержавшись перед афишами, я вторично прочел дату: 28 июня 220 года со времени основания Европейской федерации. Что бы это значило? Воззвание Федерального комитета по случаю праздника земли весьма кстати помогло мне уяснить себе смысл этой даты. Там было сказано: «Товарищи, как вы знаете, в последнем году двадцатого века старый мир рухнул в результате ужасной катастрофы, и после полувековой анархии образовалась Федерация народов Европы…» Стало быть, 220 год Федерации народов соответствовал 2270 году христианской эры, в этом не было сомнений. Оставалось только уяснить себе все происшедшее. Каким образом я внезапно очутился в 2270 году?
