— А что они на это ответили? — осведомился Кассий. — Охотно ли подчинились твоему мудрому решению, Галлион?
— Черни не дано ценить мудрость, — отвечал проконсул. — Эти люди встретили мое решение гневным ропотом, что я, как вы догадываетесь, оставил без внимания. Когда я уходил, они вопили и яростно ссорились у дверей судилища. Насколько мне удалось заметить, больше всего ударов пришлось на долю истца. Если мои ликторы не установят порядок, человек этот останется лежать на плитах пола. Эти иудеи из гавани — круглые невежды и, подобно большинству невежественных людей, не умея подкрепить доводами истинность своих убеждений, предпочитают пускать в ход руки и ноги.
Друзья этого низкорослого уродливого иудея с гноящимися глазами по имени Павел, как видно, весьма искусны в такого рода ученых спорах. Боги всеблагие! Противники явно переспорили главу синагоги, обрушивая на него град ударов и пиная его ногами! Впрочем, я не сомневаюсь, что и друзья Сосфена, окажись они сильнее, обошлись бы с Павлом точно так же, как друзья Павла обошлись с Сосфеном.
Мела поздравил проконсула.
— Ты мудро поступил, брат, положив не вмешиваться в свару этих мерзких сутяг.
— Можно ли было поступить иначе? — отозвался Галлион. — Как стал бы я разбирать тяжбу этих Сосфена и Павла, которые в равной мере тупы и сумасбродны?.. Если я испытываю к ним презрение, друзья мои, то вовсе не потому, что они слабы и бедны, не потому, что от Сосфена воняет соленой рыбой и не потому, что Павел искалечил свои пальцы и свой ум, пока без устали ткал ковры да полотно для палаток. Нет! Филемон и Бавкида [252]жили в бедности, а были достойны высочайших почестей. Боги не отказывались разделять их скудную трапезу. Мудрость возносит раба превыше его господина. Что я говорю! Добродетельный раб становится богоравным. Более того, если он равен богам в мудрости, то превосходит их красотою подвига. Эти иудеи достойны презрения лишь потому, что они грубы и в них даже не теплится божественный огонь.
Слова эти вызвали улыбку у Марка Лоллия.
— Боги, — заметил он, — и в самом деле не посещают сирийцев, живущих возле гаваней, среди торговцев плодами и публичных женщин.
— Даже варвары, — продолжал проконсул, — имеют некое представление о богах. Не говоря уже о египтянах, которые в древности были преисполнены благочестия, во всей богатой Азии не найдется народа, который не поклонялся бы или Юпитеру, или Диане, Вулкану, Юноне, либо матери Энеадов [253]. Они наделяют эти божества странными именами, непонятным обликом и порою приносят им человеческие жертвы, но они признают их могущество. Одни лишь иудеи не ведают истинной власти богов. Не знаю, суеверен ли этот Павел — которого сирийцы именуют и Савлом — так же, как остальные, и так же ли он упорствует в своих заблуждениях; не знаю, какое смутное представление составил он себе о бессмертных богах, и, по правде говоря, мне даже не любопытно это. Чему можно научиться у того, кто сам ничего не знает? Ведь это, собственно говоря, значило бы учиться невежеству. Из нескольких неясных фраз, которые он произнес в моем присутствии, отвечая своему обвинителю, я заключил, что он расходится со жрецами своего народа, отвергает верования иудеев и поклоняется Орфею, называя его каким-то чужеземным именем [254], которое я не удержал в памяти. На эту мысль меня навело то обстоятельство, что он с уважением говорил о некоем боге или, скорее, о некоем герое, который спустился в Тартар и вновь возвратился на землю после долгих скитаний среди бледных теней в царстве смерти. Не поклоняется ли он Меркурию подземному? Но я скорее поверю, что он поклоняется Адонису, ибо мне послышалось, будто он, по примеру женщин Библоса, оплакивал страдания и гибель какого-то бога.
Страны Азии наводнены такими юными богами, которые умирают и воскресают. Сирийские куртизанки завезли в Рим культ этих богов, и небесные юноши нравятся порядочным женщинам больше, чем это приличествует. Наши матроны, не стыдясь, украдкой приобщаются их таинств. Моя Юлия, столь рассудительная и сдержанная, не раз спрашивала меня, что надлежит ей об этом думать. «Что надо думать о боге, — ответил я ей с негодованием, — о боге, который, благосклонно принимает тайные поклонения замужних женщин? У жены не должно быть иных друзей, кроме друзей мужа. А разве боги — не первые наши друзья?»
— Уж не чтит ли этот человек из Тарса, — спросил философ Аполлодор, — бога Тифона [255], которого египтяне называют Сетом? Говорят, будто некий бог с головою осла в почете у одной иудейской секты. Бог этот — не кто иной, как Тифон, и я нисколько не удивлюсь, если окажется, что кенкрейские ткачи поддерживают втайне сношения с Бессмертным, который, по рассказу нашего нежнейшего Марка, оросил небесной мочой торговку медовыми сотами.
— Не знаю, — сказал Галлион. — Толкуют, правда, будто некоторые сирийцы собираются вместе, дабы втайне поклоняться какому-то богу с ослиной головой. И, может статься, Павел принадлежит к их числу. Но что нам до Адониса, Меркурия, Орфея или Тифона, которых чтит этот иудей? Его бог будет всегда властвовать лишь над всеми этими гадалками, ростовщиками да грязными торгашами, которые в гаванях обирают моряков. Самое большее, на что он способен, — это подчинить себе в предместьях крупных городов жалкие горстки рабов.
Марк Лоллий расхохотался.
— Так и вижу этого уродливого Павла в роли основателя религии рабов! Клянусь Кастором! То было бы прелестное нововведение. Если бы этот бог рабов ненароком взобрался на Олимп — да не допустит того Юпитер! — и изгнал бы оттуда богов Империи, что стал бы он затем делать? Как стал бы он повелевать поверженным в изумление миром? Любопытно было бы взглянуть на него. Не сомневаюсь, что сатурналии [256]при нем продолжались бы весь год. Он открыл бы гладиаторам доступ к почетным должностям, публичных женщин из Субуры [257]водворил бы в храм Весты [258]и, чего доброго, превратил бы какой-либо жалкий сирийский городишко в столицу мира.
Лоллий еще долго продолжал бы свою шутливую речь, если бы Галлион не прервал его.
— Не рассчитывай увидеть все эти необыкновенные чудеса, Марк, — сказал он. — Хоть люди и способны на величайшие сумасбродства, но не этому низкорослому ткачу-иудею, изъясняющемуся на ломаном греческом языке, прельстить их своими россказнями о сирийском Орфее. Бог рабов способен лишь сеять смуту да раздувать мятежи, но их быстро потопят в крови, и он не замедлит погибнуть вкупе со своими почитателями на арене цирка, в когтях хищных зверей, под рукоплескания римского народа.
Оставим в покое Павла и Сосфена. Их мысли не помогут нам в тех поисках, коим мы предавались, когда они так некстати прервали нас. Мы стремились проникнуть взором в грядущее, которое боги уготовляют миру, — не нам, любезные друзья, и не мне, в частности, ибо мы согласны вынести все, что выпадет нам на долю, — но нашему отечеству и всему роду людскому, предмету нашей любви и сострадания. Нет, что бы ни говорил на сей счет Марк, не этому иудею-ковровщику с воспаленными веками дано назвать нам имя бога, который свергнет Юпитера с престола.
Галлион прервал свою речь, чтобы отослать ликторов, которые недвижной шеренгой стояли пред ним со связками прутьев на плечах.
— У нас нет нужды в этих розгах и секирах, — произнес он с улыбкой. — Наше единственное оружие — слово. Пусть же наступит день, когда во всем мире не останется иного оружия! Если вы не слишком утомлены, друзья мои, пройдемте к Пиренскому источнику. На полпути нам встретится древняя смоковница, под которой, как гласит предание, обманутая Медея [259]обдумывала планы своей жестокой мести. Коринфяне почитают это дерево в память ревнивой царицы и вешают на него обетные дощечки: ведь им-то Медея делала одно лишь добро. Дерево это увенчано густой кроной, а ветви его, склонившись до земли, пустили в нее корни. Мы укроемся в его тени и дождемся за беседой часа купания.
