— Слышали, Никита Иванович, кричала опять и плакала юродивая Ксения!

Никита Иванович только пожал плечами. Он всегда относился скептически к любым городским слухам.

— Да вы не смейтесь и не пожимайте плечами, — тревожно заговорила Екатерина Романовна, — помните, перед самой смертью матушки Елизаветы кричала она: «Пеките блины!» И вся Россия сорок дней пекла блины…

— Ведомо только Богу, что может случиться, — спокойно ответил Никита Иванович.

— Я тогда прилетела во дворец к великой княгине, — продолжала Екатерина Романовна, — снег, холод, нездорова была, а прибежала. Поняла, что предстоят перемены, императрица уже тогда сильно болела…

Никита Иванович спокойно смотрел на Дашкову. Как жаль, что из всех сестер Воронцовых она так некрасива — большой рот, рябинки — следы оспы, испорченные зубы. Только ясные глаза сверкали проницательностью и умом.

— Она приняла меня прекрасно, уложила под одеяло, чтобы я согрелась. Но когда я спросила, есть ли у нее какой‑нибудь план, она ответила, что целиком полагается на Божью волю… я заверила ее, что все свои силы отдам на ее благо.

— Что ж, юродивым, может быть, дано познать то, чего не знаем мы, простые смертные, — Никита Иванович старался уклониться от обсуждения теперешних дел. В последнее время Екатерина Романовна всем жаловалась на свое бедственное положение, на то, что Екатерина отвернулась от своей бывшей деятельной подруги, и ему не хотелось снова и снова выслушивать эти жалобы. Он же знал, что императрица относилась с большой любовью к маленькой заговорщице, принимала все ее услуги, но Романовна повела себя как владетельница — она вмешивалась во все установления Екатерины, пыталась командовать войсками, требовала себе чин полковника гвардии, как у самой Екатерины. Разве могла она разделить власть с императрицей? Взбалмошная и капризная, княгиня суетливо старалась внушить всем и каждому, что возвела Екатерину на престол, а в благодарность ничего не получила… Ему уже давно надоело выслушивать эти сентенции Дашковой — он‑то хорошо знал, что Екатерина Романовна не только получила свое, заслуженное, но еще и воспользовалась несчастьем родной сестры Елизаветы, сосланной фаворитки Петра, и отняла у нее имение. Словом, он хорошо знал свою племянницу и не очень обращал внимание на ее жадобы, хотя и выслушивал сочувственно.

Но уклонить Екатерину Романовну от воспоминаний и жалоб было не так‑то просто.

— И что же потом? Недаром мне покойный император — он же был моим крестным — говаривал: лучше ходите к нам, простым людям, а то моя жена выдавит вас, как лимон, а потом выбросит за ненадобностью. Так оно и случилось. Дай, Господи, ему царствие небесное, — Екатерина Романовна перекрестилась.

— Так что же юродивая? — вернул ее Никита Иванович от воспоминаний о прежнем. Вроде ведь и не стара еще, чтобы предаваться только им…

— Да, так она весь день и всю ночь бродила по городу и плакала горючими слезами и всем говорила: «Кровь, кровь, реки крови, моря крови, кровь, везде — кровь…»

Никита Иванович, как человек просвещенный, никогда не верил в предсказания, предзнаменования, но тут у него тоскливо заныло сердце.

Прежде всего он подумал о Павле. Спаси, сохрани, Господи, — торопливо перекрестился он. Кто знает, что могут задумать Орловы, буде императрицы нет в городе. Он ненавидел их, понимал, какой вред наносят они государству и самой Екатерине, видел, как вмешиваются во все Дела, и притом неумно и без пользы для народа. Впрочем, кто знает, что хорошо для народа, а что плохо? Однако гвардия за них в огонь и в воду. И опять вспомнил некстати разговор за столом у Екатерины, когда Григорий заявил, что в месяц подготовит новый переворот, буде гвардия за него горой. Императрица тогда побледнела, понимая, что зависит от них. Хорошо еще, Кирилл Разумовский ответил зарвавшемуся гвардейцу: «За неделю до того мы тебя, голубчик, повесим».

Нет, как будто с Павлом все в порядке, все посты он обошел, все осмотрел — Никита Иванович боялся за воспитанника.

— Да, юродивая бродила по городу и заливалась слезами. Два года она не предвещала ничего худого, а теперь вот, опять, — повторяла Екатерина Романовна.

— Все в руце Божией, — проговорил Никита Иванович, — дай Бог, чтобы эти слова просто так обошлись…

Не обошлись…

Никита Иванович обезопасился от гвардии. От нее всего можно было ожидать, а теперь, когда государыня отбыла в Лифляндию, с тем большим основанием думалось о мятеже, о бунте. О недовольных — всегда их было в избытке. Невольно приходили на ум уже два заговора, за такое короткое еще царствование Екатерины.

Капитан Измайловского полка Гринев известил Никиту Ивановича, что капитан–поручик Иван Гурьев затевает недоброе. Между прочим, высказывал он, что обо всем дознался Григорий Орлов. К нему приехал капитан московского драгунского эскадрона Яков Павлович Побединский и донес, что речи говорил Гурьев, лейб–гвардии капитан–поручик. Григорий никому ничего не сказал, а Побединскому от себя просил «все выведывать и его обо всем извещать для доклада императрице». Того же дня явился к самодержице верный испытанный слуга Василий Григорьевич Шкурин и со слезами на глазах сообщил ей, что в Измайловском полку неспокойно, что поручик Петр Хрущев громко говорит:

— Коли пошло на перемену, так быть перемене.

Григорий сообщил императрице, однако она поверила ему не вполне. Знала, что Григорий ветрен и слова его могут оказаться ничего не значащими. А вот Шкурину она верила беспредельно — тот слова зря не вымолвит…

Не сомневался и Никита Иванович: что‑то затевается, и медлить нельзя. Тотчас были призваны во дворец Кирилл Разумовский, сенатор Суворов и генерал–поручик Вадковский. Им императрица передала полученные сведения и повелела «секретно, ближайшими способами, без розысков» все расследовать и ей донести.

На другой же день (Екатерина не медлила с решениями) было арестовано одиннадцать гвардейских офицеров, потом еще четыре.

Начались допросы, розыски, расследования.

Первым проболтался Гурьев. Он приехал к Петру Чихачеву просить в заем денег и открылся, что Иван Иванович Шувалов и с ним еще четыре знатные персоны и офицеры полка, до семидесяти человек, в согласии стараются, чтобы быть императором Иоанну Антоновичу, только скоро делать этого не можно, потому солдаты гвардии любят матушку Екатерину, а со временем может быть великое кровопролитие…

Подпоручик Семеновского полка Сергей Вепрейский рассказал, что сержант Преображенского полка Лев Толстой перемигнулся с ним и со слов поручика Ингерманландского полка Семена Гурьева таинственно высказывал, что «собирается некоторая противная партия, к чему будто оною уже и солдаты армейские некоторых полков распалены», и что «послан не знаю какой Лихарев за принцем Иоанном, чтоб привести его к тому делу»…

Толстой добавил, что из больших людей к тому делу принадлежат Иван Иванович Шувалов, князь Иван Голицын да, может быть, и Измайловы, ибо среди них есть некоторые огорченные… Вепрейский тут же спросил Измайлова, а тот решил, что Гурьев какой‑нибудь враль…

Семен Гурьев подтвердил, что высказывал все это Толстому, но слышал от Хрущева, а про, Иоанна Антоновича выдумал: «А как при восшествии императорского величества на престол он был на карауле в Петербурге, где обещаны были чины и не получил, и потому с завидости такия выдумывал непристойности».

Оговорил Гурьев и Никиту Ивановича Панина, князя Голицына и других знатный людей и прибавил: «И еще есть де другая партия, в которой Корф и он собирает, чтоб Иванушку восстановить, а наша партия гораздо лучше, и для чего цесаревич не коронован и теперь у Панина с Шуваловым сумнение, кому правителем быть».

Но дыба сделала свое дело — признал Семен Гурьев, что сам от себя все выдумал, а об Шувалове ему Петр Хрущев говорил…

А пошло все из пьяного вечера у Петра Хрущева.

Петр Хрущев, большой болтун и шутник, разглагольствовал:

«Мы дела делаем, чтоб государыне не быть, а быть потомку царя Иоанна Алексеевича Иоанну Антоновичу…»