Трубы и литавры возвестили о начале торжества. Из внутренних покоев Кремля императрица перешла в большую аудиенц–камеру, куда уже принесены были все регалии. Духовник ее, отец Федор, протопоп Благовещенского собора, окропил путь процессии святой водой. Едва только вступила она на Красное крыльцо, раздался колокольный звон и началась военная салютация, «а во всем народе учинилася тихость и молчание».

Императорскую мантию Екатерины поддерживали шесть камергеров, а конец мантии нес обер–камергер граф Шереметев.

Духовенство встретило Екатерину на паперти собора. И снова митрополит Московский кропил святой водой ее путь, а архиепископ Новгородский поднес к губам императрицы крест для целования.

Двадцать архиереев, тридцать пять архимандритов и множество других духовных сановников сопровождало Екатерину в церковь. Ангельский хор певчих тонко и стройно вытягивал псалом «Милость и суд воспою тебе, Господи».

И под это удивительное пение Екатерина вошла в собор, приложилась к иконам и прошла к императорскому креслу.

Священнодействие началось. Екатерина надела на себя порфиру. Обер–гофмейстерина графиня Воронцова и гофмейстерина Нарышкина оправили порфиру и ленту ордена святого Андрея Первозванного. Генерал–фельдмаршал граф Разумовский и генерал–адмирал Голицын на золотой подушке поднесли императрице горевшую золотом и бриллиантами корону.

Торжественно приняла Екатерина корону, показала ее народу и медленно возложила на себя. Тотчас началась снаружи собора пушечная пальба.

Священники начали торжественную литургию, и все ее продолжительное время Екатерина стояла на троне в короне, со скипетром в правой и державой в левой руке.

Новгородский преосвященный помазал ей елеем лоб, а затем Екатерина сама вошла в царские врата и, подойдя к престолу, сама приобщилась из потира святых тайн.

В том же полном облачении она прошла в Архангельский и Благовещенский соборы и прикладывалась к святым мощам. По всему пути из собора в собор «метаны были в народ золотые и серебряные жатоны»…

В Грановитой палате Екатерина, согласно этикету, на троне «под балдахином кушать одною своею персоною изволила».

Со всех сторон стояли самые высшие сановники государства, а кушанья вносились двумя полковниками, и ставил их на стол гофмаршал Измайлов «с преклонением колен». Каждое блюдо сопровождалось двумя кавалергардами с салютами.

Духовенство, придворные чины и все знатные особы обоего пола стояли вокруг трона, пока императрица не повелела им сесть за столы, приготовленные в той же Грановитой палате. Во время обеденного стола звучала с хоров вокальная и инструментальная музыка.

Маша и Петр Иванович с изумлением и восторгом наблюдали всю роскошную церемонию, а вечером ходили по двору Кремля и любовались удивительной иллюминацией. Со всей Москвы сбежался народ посмотреть «огненное позорище». Весь московский дворец, публичные здания и особенно колокольня Ивана Великого сияли огнями. Иллюминация так сверкала, что становилось светло, как днем.

На другой день под окнами Грановитой палаты на Ивановской площади забили фонтаны красного и белого вина. Вокруг фонтанов лежали жареные быки, всякая живность, хлеб. Из окон Грановитой палаты бросали в народ серебряные и золотые жетоны…

Целую неделю продолжались торжества по случаю коронации. Балы и куртаги, обеды и концерты, аллегорические представления. Всего не пересмотришь, всего не перечтешь…

На улицах города стояли резные столы с угощением для народа — жареные быки, живность, хлеба, из позолоченных и посеребренных бочек разливалось пиво и меды, для нищих — столы с различными яствами. Каждого нищего оделяли и деньгами…

Фейерверки, театральные представления, балы и маскарады у частных лиц, которые императрица почтила своим присутствием…

А наследник в это время лежал больной. Торжества утомили цесаревича. Во время фейерверка на Царицыном лугу он еще и простудился. Целую неделю здоровье его внушало опасения. Никита Иванович не отходил от постели Павла. Мальчик держал воспитателя за руку и не отпускал ни на шаг. Болезнь приняла настолько серьезный характер, что Екатерина забеспокоилась и дала обет выстроить в Москве госпиталь имени Павла, если ребенок поправится. Наконец, он встал с постели, и счастливая мать выполнила свой обет — с той поры стоит в Москве знаменитая павловская больница.

Едва цесаревич выздоровел, Екатерина села в линейку и направилась в святую Троице–Сергиеву лавру. Здесь ее встречали с восторгом, пением псалмов, колокольным звоном, пушечной пальбой, длиннейшими литургиями.

Целые полгода, пока Екатерина была в Москве, продолжались празднества, причем частные праздники поражали многолюдством, не уступавшим императорским.

Веселились все, веселились много, и даже угрюмый английский посланник граф Букингем поддался всеобщему настрою. Вот так он описал «любительский спектакль» при дворе.

«Не могу не упомянуть о празднике, на котором я присутствовал вчера вечером. В одной из великолепнейших зал дворца императрицы была устроена сцена со всеми необходимыми декорациями и на ней была представлена одна из русских трагедий. Сюжет взят из русской повести и, насколько можно судить по безграмотному французскому переводу, чувства и речи, составляющие пьесу, принесли бы честь ея автору в любой стране. Графиня Брюс выполнила главную роль с таким умом, легкостью и свободой, которые не всегда встречаются между людьми, готовившими себя для сцены. Два другие характера прекрасно переданы графом Орловым и сыном покойного фельдмаршала графа Шувалова. После представления начались танцы, исполненные фрейлинами и другими лицами высшей аристократии. Полагаю, что едва ли на какой‑либо сцене собиралось так много красивых женщин, и даже думаю, что не во всякой стране можно бы отыскать их. Между ними особенно отличалась графиня Строганова, дочь великого канцлера Воронцова…»

Никита Иванович был на спектакле — цесаревич много лучше чувствовал себя и отпустил воспитателя на представление.

Анна Михайловна Строганова очаровала не только графа Букингема — завороженно следил Никита Иванович за каждым ее движением. Стройная, высокая, изящная, в странном костюме одалиски, она танцевала так красиво, что оторваться от созерцания прекрасного лица, тонкой талии и божественных ножек было нелегко. Панин пожирал ее глазами, смотрел и смотрел и не мог насмотреться… И все вспоминал ее просьбу: «Помогите мне получить развод…»

Возможно ли, чтобы такая прекрасная женщина, в расцвете красоты, так божественно сложенная, напоминала ему о Елизавете, вот так же блиставшей на балах умением изящно, виртуозно танцевать? И как это возможно, чтобы она была несчастлива в браке? Такую женщину можно только носить на руках, исполнять все ее прихоти и капризы, можно только склоняться к ее ногам в надежде, что она бросит взгляд на ничтожнейшего ее раба…

Анна… Самое ее имя омрачало его ум, самое это имя повергало его в трепет. Анна — как это звучит, каким милым изяществом веет от этого слова, как сладко оно, как упоительно изящно…

Боже мой, одернул он себя, что это со мной такое? Уж не влюбился ли на старости лет? Впрочем, какой он старик? Всего сорок пять, в такие годы в наши времена только начинают подыскивать невест…

Никита Иванович отмахнулся, сердясь на себя за такие мысли. Он — важная персона, у него на руках почти что сын, завещанный ему Елизаветой, у него столько дел, что некогда вздохнуть, а тут еще думать о любви?

Но Панин смотрел и смотрел на Анну, на ее изящные па танца и не переставал вздыхать. Как ты хороша, Анна, как жаль, что ты принадлежишь другому, как жаль, что не смогу я даже говорить с тобой без смущения и стыда. И эта просьба…

Он не выдержал, пошел после представления на сцену. Ему хотелось просто увидеть ее, просто еще раз насладиться зрелищем прекрасным и удивительным. Никита Иванович просто не мог усидеть в зале, не мог не пойти к ней…

Но пробиться сквозь восторженную толпу поклонников таланта Анны он не смог. Ее окружали, за счастье почитали склониться перед прекрасной женщиной в глубоком поклоне, поцеловать кончик платья, а уж если она дарила взглядом и давала руку для поцелуя, счастливец забывал обо всем. Строганова царила в своем мирке, она была больше, чем царица, она завораживала красотой, молодостью, изяществом и искусством…