Панин постарался вывести девушек из толпы, повлек их ко дворцу. Сердце билось учащенно. Его тревожило не само появление на улице юродивой, не ее зеленая юбка и красная кофта, не то, что она была одета явно не по сезону. Нет, сердце его захлестнула тревога и боль. Издавна на Руси пророчили юродивые, издавна привыкли Люди прислушиваться к их, казалось, бессмысленным выкрикам, оказывающимся потом вещими. И он спешил во дворец, ужасаясь своей тревоге и боли…

Девушки заливались слезами, хотели бежать к самой юродивой, поклониться до земли, узнать, как это возможно, чтобы она явилась в сон их матери, но Никита Иванович торопил, явно встревоженный и угнетенный. Они вернулись в свою забитую запахами пудры и духов фрейлинскую, все еще не переставая удивляться и ужасаться, а Никита Иванович уже бежал к покоям Павла. Его забота, его главная задача — наследник.

У самых дверей его встретил слуга:

— Государыня за вами присылала…

Никита Иванович вбежал в покои Павла, увидел его весело играющим на ковре в окружении Саши Куракина и учителей расставляющим солдатиков, и придержал сердце. С ним все в порядке, караулы у дверей надежны, младшие воспитатели на месте. Все хорошо, все хорошо…

И поправив длинный, в три локона, парик, отряхнув блестящий расшитый золотом камзол, он немедленно пошел к покоям государыни…

Он давно уже догадывался, что Шуваловы готовят переворот, не желая расставаться с властью и богатствами, что им бы хотелось то ли Павла оставить под регентством матери, то ли мать и отца отправить в Германию. С этой целью они заставляли Елизавету подписать свое завещание, надеялись, что замыслам их суждено осуществиться. Как могла, Елизавета откладывала и откладывала свое завещание. Но видно, пришел и ее час…

У двери в опочивальню императрицы стояли два гвардейца. Никита Иванович знал их — свои, надежные, верные люди…

— Нельзя, Никита Иванович, не надо входить, — вкрадчиво заговорил внезапно появившийся перед высокими резными дверьми Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, душа и мозговой центр всей камарильи Шуваловых.

— Государыня за мной присылала, — спокойно ответил Никита Иванович, но Александр Иванович только покачал головой:

— Нельзя, неможется ей, медики там, лекарства, приступ у нее.

— Недоброе замышляешь, Александр Иванович, — твердо сказал Никита Иванович, — отчего не пошлешь за великим князем, он у ее одра должен быть, а не чужие, неродные люди…

Правый глаз Александра Ивановича задергался, правая половина лица исказилась в гримасе — он давно страдал нервным тиком, и в минуты гнева или горячки лицо его изменялось до неузнаваемости.

— Говорю, нельзя, — крикнул он тонким срывающимся голосом, — и что ты плетешь, Никита Иванович, что недоброе я думаю?

— Позволь войти, Александр Иванович, — придвинулся к нему Панин, — волю государынину выполнять надо, а она за мной посылала…

Шувалов дико взглянул на гвардейцев. Они не шевельнулись, как будто их не касалось то, что происходило между двумя сановниками. Солдаты не скрестили ружей перед Никитой Ивановичем. Панин отодвинул рукой Шувалова и открыл тяжелые резные дубовые двери.

Его охватило запахом лекарств и отваров. Почти в темноте, в полусумраке спальни он увидел Ивана Ивановича, сидящего на кресле в ногах постели Елизаветы. В тот миг, когда Панин вошел, она открыла глаза, суетливые лейб–медики послушно отошли от постели, а Елизавета одними глазами приказала Никите Ивановичу подойти к ней.

— Матушка, — упал на колени, покрывая поцелуями ее все еще красивую, но всю испещренную коричневыми пятнами руку со вздувшимися венами.

— Никита, — ласково проговорила Елизавета, — на тебя вся надежда, тебе доверяю Павла…

Она помолчала, потом твердо сказала совсем не слабым, но больным голосом:

— Кажется, отхожу я… Пусть придут соборовать, исповедать… А ты, Никита Иванович, не уходи…

С этой минуты Никита Иванович не покидал опочивальни императрицы. Хлопали двери, входили и выходили слуги с тазами горячей воды, с полотенцами, смоченными уксусом, суетились медики с лекарствами и отварами. Съежившись, сидел в кресле безутешный Иван Иванович: не удалось склонить императрицу подписать манифест об отречении или отозвании Петра, не удалось Шуваловым захватить в свои руки ускользающую власть. Никита Иванович не спал, ходил или сидел возле императрицы и зорко следил за всем происходящим.

Священники соборовали императрицу, лежащую в полубессознательном состоянии, она причастилась святых даров, не открывая глаз. Теперь священник ее, духовник Дубянский, читал предупокойные молитвы, открыв перед собою молитвенник, зажегши свечи. Его сменяли другие священники, которых велел позвать Никита Иванович. Александр Иванович не входил в опочивальню.

Посреди опочивальни стоял походный аналой, а за ним, сменяя друг друга, читали молитвы священники, возле лекарственного стола в углу все еще возился лейб–медик императрицы Пуассонье. Бессильно опустив голову, вжался в кресло у ног Елизаветы Иван Иванович Шувалов.

Никита Иванович стоял у правой стороны широкого ложа, молитвенно сложив руки и не сводя глаз с медленно бледнеющего лица Елизаветы. Кончалась его жизнь, его любовь, его надежда, его мечта…

На другой день, слегка подремав в кресле возле императрицы, Никита Иванович велел позвать Петра. Он должен был присутствовать при конце царственной тетки. Медики уже сказали Никите Ивановичу, что надежды нет, что осталось каких‑нибудь несколько часов.

Петр влетел в опочивальню, как всегда быстрый и громогласный, но; увидев Никиту Ивановича, Шувалова, весь пропитанный лекарственными запахами полусумрак опочивальни, несколько присмирел и подошел к императрице, взглянул на ее лицо.

Но, видно, лицезрение это не доставило ему никакого удовольствия, потому что он сразу отвернулся и принялся большими шагами расхаживать по громадной комнате, стараясь не задевать аналоя и бормочущих молитвы священников. Тяжелый запах, миганье свеч, полумрак и тяжелые руки тетки, беспрерывно двигающие пальцами, навели на него тоску. Он так и хотел улизнуть, но понимал, что это последние минуты перед торжеством, и старался сдерживать себя…

Он не любил тетку, злобным и холодным страхом переполнялось сердце князя, когда она призывала его к себе. Он не верил ей, презирал ее фаворитов, приживалок, собак и карлиц, негров и поздние ночные обеды. Он так и не смог привыкнуть к угрюмой холодной России, в которой ему предназначено было стать самодержцем.

— Нет, — бормотал он, — вот только возьму вожжи в руки, я эту проклятую войну прекращу… Нам пример надо брать с Фридриха, учиться у него, а мы уж и Берлин взяли, русское варварство принесли в этот светоч культуры и образованности. Погодите, ужо я и с датчанами расправлюсь, чтоб не смели забирать мою родную Голштинию за долги.

Никто ни словом не ответил ему. Гробовое молчание стояло в комнате. Только бормотали слова предупокойных молитв священники за походным аналоем.

Петр резко подскочил к грузной, осанистой, склоненной в горести фигуре Никиты Ивановича:

— А ты как думаешь о том, что я сейчас сказал?

Он глядел в тяжелое лицо Панина и с ненавистью ждал ответа. Нет, он будет спорить, нет, он поставит на своем… Петр еще не привык к тому, что каждое его слово станет законом…

Никита Иванович помолчал, не поднял покрасневших от слез глаз, опустил сложенные у лица руки и тихо сказал:

— Не дослышал я, о чем речь шла. Я думал о печальном положении государыни…

И Петр понял, что воспитатель его сына Павла дает ему урок, упрекает его, будущего государя, в поведении, не соответствующем обстановке. Но, если Панин — воспитатель сына, это еще не значит, что он может читать нотации отцу. Петр взбеленился, покраснел до кончиков больших, оттопыренных ушей, подвинулся ближе к Панину и, заглядывая ему в глаза, тряся буклями парика так, что с него осыпалась пудра, прошипел:

— А вот ужо я тебе уши‑то ототкну да научу получше слушать…