Он уже понял, что ему следует стать хорошим лингвистом. Никита Иванович знал латынь, немецкий, французский, датский, шведский. Детство в Пернове было для него отличной школой, да и отец позаботился научить своих сыновей — Никиту и Петра — всему, что должны были знать образованные дворяне просвещенного XVIII столетия.

Панин понимал, что, несмотря на все установления и законы, он все‑таки вызывает подозрения как иностранец, и потому обязан был скрывать интриги под маской обходительного светского человека. А приемы, которые ему по своему положению следовало изредка устраивать, должны были показать вкус и обходительность хозяина, высокую эрудицию и умение сказать все, не сказав ничего. Никита Иванович хватался за голову. Он должен уметь скрывать мысли, никогда не выказывать чувств, никогда не изменяться в лице при самом плохом известии и вести все переговоры терпеливо, усвоить метод топтания на одном месте… Без малейших признаков раздражения должен выслушивать, как злословят по его адресу и извращают его слова. И никогда не прибегать к угрозам или брани, но придется иногда и умерять глупость того же Бестужева или кого‑либо из фаворитов, соотноситься с обстоятельствами…

Открылась бездна таких ограничений, что Никита Иванович приходил в отчаяние. Почему его не снабдили в России всеми этими правилами, почему отправили в чужую страну без необходимого багажа знаний?

Тут только осознал Никита Иванович, какую ловушку подстроил ему Бернсторф. Он должен еще согласовать церемониал вручения верительных грамот. Встанет ли король и спустится ли со ступенек трона, чтобы приветствовать посла или просто сделает движение ногами, чтобы создать видимость движения? Позволено ли ему будет присесть хотя бы на минуту? На каком языке должно произносить приветственную речь — на немецком или русском?

Таких мелочей — огромное количество, и Панин еще раз порадовался, что не поддался на провокацию Бернсторфа — ответил ему достойно. Похвалы он удостоился и от Бестужева.

С волнением и великим тщанием готовил он свою речь. Другим послам, которые отправлялись в таком спешном порядке, речь всегда давалась готовой прямо из канцелярии иностранной коллегии. Но с Паниным получилось все так поспешно, так скоротечно, что ему не выдали не только текста этой речи, но даже денег на проезд. А он помнил и знал, каким образом обставлял свой приезд в Петербург посол Франции — одних только лошадей на въезд в столицу требовал он у своего правительства до тысячи, да еще берейторы, да кучера в ливреях и с плюмажами, да золоченая карета… Словом, Никита Иванович досадовал на поспешную высылку его из Петербурга.

Что ж, это лишь прибавит ему опыта. Теперь он будет знать, как надобно отправляться в путь, и ни за что больше не согласится играть роль придворной собачонки, которую пинком выдворяют в Копенгаген…

Обиды никак не влияли на его работоспособность. Он вставал рано, тем более что Ассебург частенько заставал его в постели, и принимался за писанину.

Но все на свете имеет свой конец. Настал черед Никиты Ивановича представиться двору и вручить свои верительные грамоты. За несколько дней перед этим Панин дотошно расспрашивал Ассебурга, знатока Дании, сделавшегося для него необходимым собеседником, как будет проходить церемония. Он надеялся не ударить лицом в грязь перед Европой и не посрамить чести своей государыни. Все тонкости этикета были тщательно оговорены и внесены в расписание церемониала.

В огромном парадном зале Христиансборга — королевского дворца — Никита Иванович увидел большую толпу разряженных придворных. Пышность этого королевского приема далеко уступала елизаветинскому двору, и Никита Иванович втихомолку порадовался за свою страну, впервые испытал гордость, что принадлежит к одному из самых блестящих дворов Европы. «Знай наших», — думал он, готовясь с волнением и гордостью произнести приветственную речь.

Разнаряженная толпа ни на минуту не стихала, и Никита Иванович опасался, что его не будет слышно в этом шуме и гаме.

Но вот два величественных герольда, одетых в залитые золотом и галунами камзолы, с громадными посохами в руках, увитыми лентами, стукнули в пол три раза. И стихло все вокруг, придворные выстроились в два ряда, оставляя широкую свободную дорогу от золоченых дверей к высокому креслу короля.

— Его величество, король Дании Фридрих Пятый, — возгласили герольды в один голос, и широкие высокие двери раскрылись.

Невысокий быстрый человек в белом парике, спускавшемся почти до середины груди, в туфлях с серебряными застежками и камзоле, расшитом серебром, показался между герольдами.

Он быстро прошел к трону, улыбаясь придворным и ласково кивая направо и налево, легко взбежал по его ступенькам и сел на трон так, словно остановился на минутку передохнуть…

— Ее величество королева Дании Юлиана–Мария, — провозгласили герольды, и из распахнутых дверей медленно выплыла дородная высокая дама в огромных фижмах алого цвета с серебряной паутиной на них, с высокой прической и маленькой короной на волосах. Руки и плечи ее были обнажены по французской моде XVIII столетия, и Никита Иванович почти не увидел разницы между королевой и знатными дамами своего царства. Так же одевались, так же пудрили волосы, так же сооружали на голове замысловатые и высоченные прически придворные дамы в Петербурге.

Она величественно кивала головой, медленно проплыла к трону и уселась рядом с королем с тяжеловесностью немки.

Выступив вперед, поклонившись трону и обеим государям, он, не торопясь, начал. Панин говорил по–русски медленно и плавно, чуть–чуть в нос, перечислил все титулы Елизаветы точно и неукоснительно, останавливаясь на мгновение, когда толмач переводил на ухо королю.

Момент был для Никиты Ивановича волнующий и запомнился навсегда. Это была его первая речь перед государем иностранной державы, и ладони его стали мокрыми задолго до того, как он кончил говорить.

Краем глаза видел Панин, как переминались с ноги на ногу придворные, не привыкшие к долгому стоянию на ногах и давно не соблюдавшие этикета, краем уха слышал перешептывание и нетерпеливый ропот ничего не понимавших, но прислушивавшихся к звучному русскому языку.

Произнеся последние слова, Никита Иванович поклонился, но снова встал в величественную позу, всем видом выражая желание продолжать. Придворные удивленно присмотрелись к послу. Король тоже поднял густые брови в знак удивления.

Никита Иванович слово в слово повторил свою речь на чистейшем немецком языке, а затем и на датском…

Король не выдержал, соскочил с трона, аплодируя.

Но Бернсторф холодно выступил вперед, король вернулся на свое место, и канцлер сказал от имени короля несколько слов…

Нарушив все нормы строго расписанного церемониала, Фридрих подвел Панина к трону королевы и представил его супруге.

Не вставая с кресла, королева протянула Панину пухлую руку, всю унизанную перстнями. Он галантно встал на одно колено, благоговейно приложился к царственной руке.

— Моя государыня, — сказал он тихо, — посылает вам поклон и эти маленькие безделушки…

Он махнул рукой, и два секретаря на бархатной подушке поднесли королеве бриллиантовый убор с перстнями и подвесками.

Юлиана–Мария покраснела от удовольствия и ответила Панину благодарственным взглядом и теплыми словами.

А потом Панина стали представлять посланникам иностранных дворов. Французский посол в блистательном наряде а–ля Людовик XV высокомерно поклонился Никите Ивановичу и глухо пробормотал обычные слова приветствия. Панин ответил по–французски изысканным комплиментом в адрес великолепного покроя его костюма. А про себя подумал: «Высокомерен! Знает, что французский его государь до сих пор так и не удостоил титула императорского величества».

Елизавете очень хотелось его получить — признание от Людовика, когда‑то высокомерно отвергнувшего ее руку и сердце… Ну да придет время, и это будет у Елизаветы…

Его представили всем иностранным дипломатам. В самом конце церемонии к нему подошел Бернсторф. Панин сначала даже и не узнал в этом щеголеватом светском вельможе того сухого и строгого человека, который недавно принимал его рано утром в своем кабинете…