Министр иностранных дел сначала приносил ей все реляции и депеши иностранных государей. Но читать их, разбираться Елизавете было скучно, да и некогда — балы следовали за маскарадами, одеваться к куртагу и причесываться случалось по три–четыре часа, прогулки и охота, богомолье и придворные празднества поглощали все время. Она приказала Бестужеву делать ей краткие доклады из всех депеш и реляций, и тут уж канцлер показал, как можно руководить государыней. Он составлял такие длинные и скучные, такие запутанные доклады, не выявляя суть своих меморий, а затемняя их смысл, что Елизавета бродила среди непонятных фраз, как в темном глухом лесу. Она не понимала Бестужева, голова ее начинала болеть от длинных тяжеловесных фраз. Она махала рукой и полагалась во всем на него. «Как хочешь, батюшка», — вздыхала она и оставляла на его волю решение всех иностранных дел…

И батюшка Бестужев делал европейскую политику России так, как ему было выгодно. Родственные связи приближали его ко двору цесаревны Елизаветы Петровны — его жена, урожденная Беттигер, была наставницей принцессы и дочерью бывшего русского резидента в округе Нижняя Саксония, и его часто навещали во время своих поездок и Петр Первый, и мать Елизаветы Екатерина Первая. Авантюрист и искатель приключений, сам Бестужев где только не перебывал — он учился за границей в качестве посланца Петра, сопровождал русское посольство на Утрехтский конгресс в 1712 году, а два года спустя поступил на службу ганноверского двора и появился в России в качестве посла Англии. Но правительство Альбиона скоро распознало истинные качества дипломата и отозвало его из Петербурга. В 1718 году он, благодаря отцу, гофмейстеру при дворе Анны Иоанновны в Миттаве, добился скромного чина камергера. Через два года он уже стал посланником в Копенгагене. Потом его перевели в Гамбург — Анна Иоанновна обвинила отца Бестужева в воровстве. В Гамбурге молодому Бестужеву ничего не оставалось делать, кроме как заняться ремеслом доносчика. Его снова отослали в Копенгаген, но в 1740 году Бирон вызвал его в Петербург, ввел в кабинет министров после знаменитого дела Волынского — он рассчитывал на преданность молодого авантюриста. После падения Бирона Бестужева сослали, но он пробыл в удалении от двора лишь несколько месяцев. Анна Леопольдовна простила его и вернула ко двору. Тогда‑то Бестужев женился на наставнице Елизаветы и сблизился с Воронцовым и Лестоком.

Остерман, канцлер прежнего правления, по восшествии на престол Елизаветы был сослан, и, пользуясь благосклонностью Шуваловой, бывшей в милости у Елизаветы, Бестужев продвинулся в вице–канцлеры. Князь Черкасский, дряхлый старик, совершенно не занимался иностранными делами, и Бестужев заменил его на этом посту, когда князь умер.

Бестужев не обладал никакими талантами. Говорят даже, что знаменитые бестужевские капли, будто бы изобретенные им, принадлежали по авторству вовсе не ему, а химику Лембке, работавшему тогда же в Копенгагене, где у него часто бывал Бестужев в свободное от дипломатической службы время.

Но Алексей Петрович умел подобрать себе тайных сотрудников. Саксонский посланник Функ не только вдохновлял, питал идеями Бестужева, но и заменял его порою в работе, был его мозгом и «alter ego». Прассе, заменивший Функа, также учил Бестужева, советовал ему, как поступать, а Санти выучил министра внешним приличиям.

Но при всем том Бестужев никогда не лез за словом в карман. Елизавете он говорил:

— Это не моя политика, а политика вашего великого отца…

Самое малейшее дело он заваливал такими кипами протоколов, меморий, нот, преморий, что бедная императрица приходила в ужас и восклицала:

— Вот она какова, политика!

Она со всем соглашалась, все подписывала. Только два вопроса решала она самостоятельно — смертную казнь и объявление войны. Всегда она заменяла смертную казнь помилованием, битьем кнутом или вырыванием языка, а войну объявляла, лишь посоветовавшись со всеми своими приближенными…

Бестужев брал взятки огромными суммами от иностранных государств. Но делал это с таким невозмутимым видом и так хитроумно обставлял дары, чтобы его невозможно было уличить.

Английскому посланнику Гиндфорду Бестужев жаловался, что Елизавета подарила ему дом, который требует непозволительных для канцлера трат, — ему необходим ремонт и обойдется этот ремонт в десять тысяч фунтов стерлингов. И эта сумма должна быть передана ему, Бестужеву, как можно скорее.

Гиндфорд изумился величине суммы. Бестужев принял величественный вид и высокомерно заметил, что он не просит подарить ему эти десять тысяч, он просит их в долг, простую ссуду на десять лет и без процентов. При этом он, нимало не стесняясь, поведал Гиндфорду, что на самом деле Авдотья Разумовская, жена сына, его невестка, была дочерью самой Елизаветы и что императрица относится к нему не просто как к канцлеру, а как к деверю. Забыв о том, что он недавно говорил, через несколько месяцев Бестужев под величайшим секретом доверился английскому посланнику: Авдотья‑де — двоюродная сестра императрицы, а стало быть, у него есть ее полное доверие и защита от врагов во все время ее царствования. Фиктивная сделка была совершена. Бестужев получил сумму, его устраивавшую, но через десять лет должен был заплатить только половину, потому что пять тысяч должны были пойти на проценты ему.

В то же время он подговорил Разумовского, чтобы тот на банкете по случаю новоселья в доме, подаренном Елизаветой, рассказал о займе. И императрица могла заплатить эту сумму. Таким образом, Бестужев рассчитывал получить деньги два раза. Однако императрица платить за дом, подаренный ему, отличный дом, где никакого ремонта не нужно было делать, отказалась…

Когда Гиндфорд после уплаты взятки решил добиться каких‑либо уступок в пользу Англии, Бестужев надменно сказал:

— Неужели вы собираетесь входить в сделки со мной?

Для торга у Бестужева был Функ. Этот всегда добивался необходимых сумм, настойчиво шантажируя посланников, представителей иностранных государств.

Впрочем, XVIII век был веком широкого подкупа, взяток, распространенное это зло никому не казалось чем‑то необычным. Скорее уж человек, не принявший дара или взятки, презирался и осуждался обществом. Сама Елизавета, узнав, что Бестужев однажды отказался от субсидии, выделенной ему англичанами, удивилась и осудила своего канцлера. Деньги, откуда бы они ни поступали, были для нее всегда лишь деньгами, и пренебрегать ими не стоило…

В конце своего правления Бестужев уже не останавливался ни перед чем. Он не принимал, а выпрашивал подачки, обещая то секретную статью договора, то ратификацию какого‑либо пункта. Он торговался, вымаливал, выпрашивал…

И этот человек волею судьбы стал начальником Никиты Ивановича Панина, честнейшего человека, привыкшего беречь смолоду и честь свою, и достоинство. Письма и записки Бестужева, его указания на все время жизни Никиты Ивановича за границей стали его единственной связью с родиной…

Впрочем, Никиту Ивановича отправили в Данию так поспешно, что даже не заготовили ему верительных грамот, и он чувствовал себя как частное лицо, как человек, для которого места не было ни на земле родины, ни на земле Дании. Он знал, что еще долгое время, пока не прибудут его верительные грамоты, он не сможет представиться королевскому двору, не сможет даже заикнуться об интересах России.

Что ж, покорился и этому.

Несмотря на странное и двусмысленное положение Панина, королевский датский двор, словно бы предупрежденный депешей своего резидента в Петербурге, начал усиленно ухаживать за вроде бы столь незначительной особой.

Никита Иванович от самой границы Шлезвига сопровождаем был целым эскортом конных гвардейцев, дом ему отвели тот же самый, где еще недавно жил старый, умерший уже в Петербурге, посланник, и первые свои дни Никита Иванович посвятил знакомству с городом, со страной, где ему предстояло жить и работать.

Глухая обида грызла его сердце, но это не мешало ему с любопытством и интересом присматриваться к новой стране.