Елизавета тоже знала эту историю, знала, что мать едва не поплатилась жизнью и короной за эту связь, и с детства ненавидела все, что только было связано с этим именем.

Дочь Матрены Балк, возведенная во фрейлины, пользовалась благоволением всех дворов, которые были до Елизаветы, и потому императрица не решилась отставить эту фрейлину от должности — слишком уж родовита Лопухина, слишком много родственников. Даже Елизавете нельзя было сразу после захвата престола убирать всех неугодных.

Однако она невзлюбила Лопухину за ее красоту. Как ни странно, эта великая государыня обладала самыми мелочными женскими страстями. Она попросту завидовала удивительной красоте фрейлины.

Однажды на придворный бал Лопухина вздумала явиться с розой в волосах. Роза была свежа и украшала ясное прелестное лицо женщины. На ее беду Елизавета в этот день тоже приколола в прическу розу, да не какую‑нибудь, а точно такую же.

В первый момент, увидев Лопухину с такой же розой, Елизавета ничего не сказала, но, протанцевав несколько танцев, остановилась перед фрейлиной, заставила ее встать на колени и приказала подать ножницы.

Захватив пучок волос вместе с розой, она срезала преступную розу вместе с кусочком кожи. Потом закатила несчастной две хорошие оплеухи и продолжила танцевать.

Евдокия потеряла сознание, ее унесли, а когда Елизавете доложили, что Лопухина лишилась чувств, злобно сказала:

— Ништо ей, дуре!

Впрочем, это не было единственным случаем. Не раз приказывала Елизавета на балах подавать ей ножницы, и придворные гадали, кому выпадет сегодня быть обструганной царской рукой. Даже Анна Васильевна Салтыкова, отец которой принимал такое деятельное участие в возведении Елизаветы на престол, не избежала той же участи, что и Лопухина.

Впрочем, век все еще был варварским, и Елизавета недалеко ушла от своего отца, развлекавшегося тем, что рубил головы прямо на ассамблеях.

Но история Лопухиной стала изустным преданием, потому что исходила от руки вроде бы кроткой и милостивой государыни.

У фрейлины было двое детей — сын Иван и дочь, которую тоже приняли во фрейлины при молодом дворе Екатерины Алексеевны и великого князя Петра Федоровича. Молодая еще женщина, а в XVIII веке замуж выходили в тринадцать лет, детей рожали в четырнадцать и пятнадцать, она влюбилась в гофмаршала Левенвольде, служившего при дворе Анны Леопольдовны и сосланного Елизаветой в Соликамск.

Во главе отряда, охранявшего ссыльного, поставили некоего курляндца Бергера, поручика лейб–кирасирского полка. Он неотступно думал о том, как ему избежать страшной командировки в Соликамск.

Лопухина узнала, что Бергер едет в даль, где находится ее возлюбленный. И придумала послать ему с Бергером письмо. В нем она писала о том, как верно его любит, как будет любить всю жизнь, утешала в его испытаниях и горестях, просила не отчаиваться и твердо надеяться на лучшие времена. Обычное любовное послание, но Бергер прочел его и решил: это именно то, что нужно, чтобы отделаться от немыслимой командировки…

Бергер отправился к Лестоку. Тот получил после переворота звание лейб–медика царицы, монополию на продажу всех лекарств, но отчаянный авантюрист был недоволен быстрым возвышением Бестужева, сочинившего манифесты о восшествии Елизаветы на престол, нашедшего доводы в пользу ее царствования и теперь пожинавшего плоды возвышения. Бестужев не просто брал миллионные взятки, он вел свою политику так, что только те дворы, что давали ему больше, могли рассчитывать на дружбу и покровительство России. Его австрийская приверженность объяснялась именно этим. Лесток лебезил перед Бестужевым, но в душе мечтал его утопить…

Лесток, приняв Бергера, состряпал такой камуфлет, что в нем оказались замешаны австрийский посланник и вообще настолько высокая политика, о которой и не подозревал Бергер, делая свой донос.

Лопухина очень дружила с женой Михаила Бестужева, брата самого вице–канцлера Бестужева, и до Бестужева тут было рукой подать.

Но надо было найти ещё более веские обвинения и доказательства заговора. Дело шло уже о государственном перевороте…

Иван, сын Лопухиной, при дворе Анны Леопольдовны служил камер–юнкером в чине полковника. После переворота 1741 года он был уволен от двора, оказался не у дел и постоянно торчал в трактирах. Напившись, он перед каждым изливал свою обиду и всячески поносил Елизавету.

Лесток поручил Бергеру найти сына Лопухиной и заставить его разговориться.

Это было совсем нетрудно. И уже на другое утро Бергер донес Лестоку все слова Ивана Лопухина:

— Я ко двору не хожу… Отец мой писал к матери моей, чтоб я никакой милости у государыни не искал. Нынешняя государыня любит простой народ, потому что сама просто живет, а больше все ее не любят. Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… Ей с тремястами лейб–компании что сделать? Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся…

Бергер аккуратно записал все, что говорил пьяный Иван. Он стал расспрашивать Ивана, провоцируя его и выпытывая подробности. И в конце концов Иван договорился до того, что будто маркиз Ботта перед отъездом из России уверял родителей Лопухина, что сам прусский король Фридрих готов поддержать новый дворцовый переворот в России. Кандидатом в цари виделся ему, будто бы, томящийся в Шлиссельбурге малолетний император Иоанн.

Теперь Ботта уехал австрийским послом в Берлин и, вероятно, примет меры, чтобы власть в России изменилась…

Вот так из пьяной болтовни полковника Ивана Лопухина составился заговор против Елизаветы в пользу императора Иоанна…

Ботта был опытным и почтенным человеком. Несмотря на то, что пребывал послом при Анне Леопольдовне, он сумел сохранить свой пост в России и при Елизавете и вызывал у нее глубокое уважение.

Мария–Терезия отозвала его, потому что отношения между Пруссией и Россией становились все дружественнее, и он уехал в Берлин. Вероятно, Ботта в личных беседах с русскими сановниками иногда и высказывал свои мысли о Елизавете и шансах ее царствования, вероятно, даже сожалел о свержении Иоанна, но в том и дело было, что дальше разговоров или сожалений дело не шло. А пересуды есть пересуды…

Для дела о заговоре этого Лестоку было довольно. Он сообщил обо всем Елизавете, и Лопухина, ее сын, Бестужева и еще некоторые незначительные лица были схвачены тайной канцелярией. Донос Бергера попал в руки Александра Ивановича Шувалова, а этот пыточных дел мастер не уклонялся от службы…

Кнут, горячие уголья, дыба — все пытки применялись. Однако, кроме разговоров, ничего конкретного узнать не удалось. Не было и тени активных действий. И Лопухина, и Бестужева, и Иван Лопухин, и его отец Степан повторяли только все те же слова маркиза Ботта, и ничего конкретного за ними не стояло.

Но и этого стало достаточно. Елизавета ненавидела Лопухину, и это решило все. Единственное имя вызывало в Елизавете страх — император Иоанн. Хоть она и держала его в Шлиссельбургской крепости, хоть и не видел он людей и содержался, как дикий зверь, одно его имя наводило на нее ужас. Она не могла спать в одной и той же спальне дважды, переходила с места на место, терзаемая страхами.

На тут к этому делу примешалась и еще одна сладкая месть — Елизавета не любила австро–венгерскую императрицу и королеву Марию–Терезию за ее добродетель, царственность рода, высокое положение среди европейских монархов.

Как приятно было запачкать имя Марии–Терезии в заговоре против Елизаветы!

И судьба Лопухиной решилась.

Особый суд в составе сенаторов и трех священников приговорил большинство подсудимых к колесованию, четвертованию и обезглавливанию.

Но Елизавета всегда играла роль кроткой и милосердной государыни. Она даровала жизнь всем приговоренным. Им только вырвали языки, высекли кнутом и отправили в Сибирь на вечную каторгу…

Хотя прошло уже немало лет, но все придворные рассказывали по углам и шепотом, как происходило вырывание языков.