И, конечно, усматривать какую бы то ни было связь между временным исчезновением списка клиентов и кем-либо из членов бухарского посольства не имелось прямых оснований.

Дворецкий сикх помнил йога и даже знал его по имени — Молиар. Он, оказывается, помогал дворецкому до и во время обеда и, вполне естественно, бегал по всему бунгало. Очень предупреди­тельный и обходительный господин Молиар. В кабинет сахиба ему не за чем было заходить. Правда, в кабинете стояли корзины с фруктами, но дворецкий самолично подавал их гостям.

                                                        Имеющий двух жен не нуждается в собаке.

                                                                   Узбекская пословица

                                                        Один горшок  упрекает другой за то,

                                                     что у него дно снаружи почернело.

                                                                Белуджская поговорка

Утро началось неприятной приметой. Прямо над постелью ви­сел паук. Не то чтоб он имел yгрожающий или отвратительный вид. Просто обыкновенный паук, паучишко.

Но со времени, когда Алимхан взял в жены француженку Лю­си д'Арвье, он запомнил, что увидеть паука утром — значит к пе­чали, к неприятности — matin chagrin. Иное дело паук в полдень. Это к хорошему аппетиту. А вечером пауки сулят надежду.

Паук с утра потянул за своей паутиной неприятности. В спаль­ню эмира заявилась, не спросившись, хохотушка Амина, моло­денькая хотапка — «статс-дама» госпожи Бош-хатын. И не пото­му огорчился Алимхаи, что увидел быстроглазую Амину у своего ложа. В старинной тюркской поэме про хотанку написано: «У неё на нежной белой груди два белых снежных холма». Но даже хотанская прелестница в роли вестника Бош-хатын не доставляет радости.

Слегка пнув в бок разомлевшую в утреннем сне юную Резван и проворчав: «Прикрылась бы, что ли...» — Алимхан, кряхтя, под­нялся, сгреб с резного столика чётки и, позевывая, поплелся за вестницей неприятностей. Да и что можно было ждать от Бош-хатын, пусть «первой», пусть «главной», когда с ней уже прожив четверть века.

Сумрачно проскрипел, едва переступив порог:

— Не приближаюсь к вам. Еще не совершил омовения и... ут­ренней молитвы...

Хоть в этом он поставит на место настырную супругу, которая изрядно мешала жить, но без которой он не мог жить.

Он старался не смотреть на Бош-хатын. Ему претил вид её оголённых, похожих на желтое тесто рук, её раскрашенных, не­смотря на утренний час, щёк с нездоровой припухлостью, её отек­ших щиколоток, высовывающихся из иштон.

— Так-то лучше,— проворчала Бош-хатын.— Не к чему нам в барабан бить.

Поискав глазами, куда бы сесть, Алимхан встретился взглядом с ухмыляющейся Аминой. Она кокетливо поводила плечами, жа­лостливой гримаской соболезнуя эмиру. Хотанка совсем была не против, чтобы он обратил на неё внимание. Желание поднялось в нём, и он плохо слышал, что ему говорила Бош-хатын. А она, заметив его рассеянность, повысила голос.

Бош-хатын требовала:

— Вам толковать — что двери, что ослу. Прикажите конокраду, разбойнику сейчас же убраться из степей Каттагана-Ханабада. И чтоб его духу там не было! Чтоб он со своими погаными локайцами убрался оттуда!

—  Однако, ханум... — встопорщился Сеид Алимхан, — наш слу­га... Ибрагимбек... главнокомандующий... наша опора и защита в Ханабаде-Каттагане собирает... готовит силы...  откармливает в степи табуны боевых коней...

Говорил Алимхан с досадой, лишь бы отвязаться. Он оценива­юще прикидывал, мусоля взглядом тесно обтянутую шелками фи­гурку хотанки.

—  Вы меня не слушаете! — бушевала Бош-хатын. — Наплевала я на ибрагимовских одров... — Она выразилась покрепче, так как вообще не сдерживала свой язык. — Какое мне дело до ишачьей кавалерии Ибрагима! Что мне до самого Ибрагима! А вы — у вас уже иней  в бороде!  Здесь в Кала-и-Фатту валяетесь со сво-ими шлюхами, глотаете опий, курите гашиш, а там происходит непо­добное.

— Что происходит? — встрепенулся Алимхан, с трудом отрыва­ясь от созерцания прелестной хотанки.— Что происходит в Афган­ском Туркестане?..

Тут  Бош-хатын  слегка   растрепала  себе  волосы   и  завопила:

—  Разорение! Караул! Он довёл меня до нищеты! Я пойду завтра к мазару с тыквянкой и попрошу: «Один мири! На бедность ханше Бухары, один мири!» Позор  на  голову!  Не  может  жену содержать, эмир,— скажут  честные  люди. Вынудил   свою  Бош-хатын выпрашивать кусочек лепешки.

Вспомнив паука, Алимхан попытался выпутаться и узнать, поче­му Ибрагимбек мог вынудить   его Бош-хатын просить милостыню.

— Однако...— заныл он, —локайцы же исламские воины... По­ход на большевиков. Вы же знаете... воинам надо набраться сил... хорошо кушать... баранина... нужна... сало. Без баранины какая сила у воина?

—  Вот-вот, они и жрут, эти твои воины, моих барашков и рас­пускают брюхо. Караул! Дод! Умираю!

А речь шла о двух миллионах каракульских овец, которые пасутся в приамударьинской степи. Бош-хатын получила очень неприятные вести от преданных престолу скотоводов из Гератской, Мазаришерифской и Каттаганской провинций. Сюда, за границу, перед революцией Сеид Алимхан приказал перегнать все отары из Карнапчульской и Каршинской степей. Однако когда на трон вступил король-«большевик» Аманулла, эмир почувствовал, что ему грозят неприятности, он по совету муллы Ибадуллы Муфти написал собственноручно, как и на свои капиталы, «васики» — до­веренности — на всех каракульских овечек на имя Бош-хатын. Мул­ла Ибадулла посоветовал: «Бош-хатын правоверная мусульманка и не посмеет перечить супругу своему и повелителю. Все женщины ленивы, недалеки — и Бош-хатын не захочет думать о делах». Алимхан сделал свою супругу самым бога-тым экспортером кара­кульской смушки на международные пушные аукционы, а сам превратился в бедняка дервиша, предающегося молитвам. А когда Бачаи Сакао, изгнав Амануллу, сам воссел на трон под именем короля Хабибуллы Газия, эмир, пользуясь его расположе­нием, спохватился и попытался отобрать у Бош-хатын свой дар, но она не дала ему даже подержаться и за уголочек «васики». Оказывается, все дарственные в верном месте — в железных сей­фах французского и швейцарского банков. «У моего банкира Рот­шильда!» — сказала Бош-хатын. Вот вам и ленивая! Вот вам и недалекая баба! Сеид Алимхан сколько угодно мог гневаться. Бош-хатын так и оставалась единственной владелицей стад. До каких пределов может дойти женское коварство!

Утренний паук накликал массу забот. Бош-хатын вздумала вмешаться в самое серьезное — в подготовку похода на Бухару.

— Два-три зарезанных барана... велика беда!..— вскипел эмир и продолжил тоном мужа и повелителя: — Баранинка в плове слав­ных газиев, готовых на мучени-чество... вы сами говорили... в ва­ших снах... видите Бухару. Разве не хотите уделить малую толи­ку... всего несколько каких-то тощих... баранов тем, кто направля-ет свои стопы по пути в рай?

— Вот пусть там,  в  раю,  и жрут шашлык  из  мяса  райских барашков! Райских, а не моих. А моих и трогать не смеют. Сейчас же, сию секунду, садитесь и пишите приказ Ибрагиму. Не то я прикажу чабанам стрелять во всякого локаица, который посмеет лезть в мои отары. Мои! Мои! И никто не смеет! Так и скажи своему вору Ибрагиму. Пусть убирается!

Каракульские барашки не давали спать госпоже Бош-хатын. Сколько угодно Сеид Алимхан мог мечтать о бухарском троне и строить планы создания в Туркестане исламского государства. Сколько угодно мистер Эбенезер Гипп вместе с Пир Карам-шахом и мешедским консулом Хамбером могли расставлять на участках советской границы группы вторжения в ожидании решающего ча­са, сколько угодно мог Живой Бог возводить в мечтах хрусталь­ный замок  королевства  Бадахшан.  Сколько  угодно  политики  в Лондоне, Париже, Женеве могли взвешивать «за» и «против» ин­тервенции и расписывать даты начала войны. Всё решала  жен­щина. Бош-хатын мучили кошмары. Ей снились порванные, изва­лянные в грязи, сукровице  каракульские шкурки.  Какой  разор, какой  убыток!  Она  вызывала  Начальника  Дверей.  Он  отбивал костяшки на счетах, выводил колонки цифр. Потери и убытки от шашлыков  и казан-кабобов для  исламских воинов Ибрагимбека ужасали   Бош-хатын.  Эмир  отсиживался  в   подвале,  именуемом священным мазаром, или в комнате какой-нибудь из своих гарем­ных красавиц.