Он говорил тоном человека, нисколько не сомневающегося, что эмир знает гораздо больше, чем говорит.
— Такой договор обеспечит прочность вашего трона. Тут пахнет не миллионами. Сотнями миллионов. Для вас и ваших потомков.
Эмир лишь мычал:
— М-ммм! Тауба! Урус-инженер не обманывал. Мы брали золото из земли... много золота... Только вот... революция... ох-охо... Мы закрыли рудники... песок засыпал следы...
— Документы сохранились? Они у вас?
— Нет.— Алимхан отрицательно покачал головой.— Бумаги я отдал... жене.
— Бош-хатын?
— Нет. Среди моих жен была... француженка... Она взяла. Я отдал ей книгу.
В мозгу индуса забрезжила мысль, туманная, неясная.
— Книгу? Какую книгу?
— На обложке такая... белая змея...
— Невероятно!— Бледность проступила у индуса сквозь красный загар.
— Позвал придворного переплетчика... приказал те бумаги гшитъ, заключить в переплет... Тут как раз война... штурм... отвратительно. Книгу с белой змеей взяла жена француженка... С того ужасного дня... в Кермине... ничего не слышал...
Бессвязно он рассказал историю Люси и ее дочки Моники.
«Вот она ниточка, связывающая девчонку с эмиром...»
Очень хотелось Шоу оказаться сейчас в бунгало в Пешавере. Книжка-талисман с белой змеей стояла перед его глазами. Он держал эту книжку в своих руках.
Некоторое время они ехали молча. Каждый думал о своем.
— Вот мы говорили об Ибрагиме,— заговорил Алимхан.— Человек он подозрительный, недоверчивый, дикарь. Он не верит людям. У него все враги.
— Даже вы?
— Да.
— А почему вы его не купите?
— Он богат... Вождь богатого племени Локай... Богат воинами, конями, баранами. Все, что есть в племени Локай... все принадлежит старейшине Ибрагиму. Закон такой.
— Почему бы вам не породниться с ним? Отдайте ему свою дочь. — Он говорил одно, но думал о книге со змеей на переплете.
— Мою дочь... принцессу?.. Монику-ой?
— Да. Отличный способ снискать себе преданного слугу.
— Вы говорите мне о Монике-ой... Все твердят о Монике-ой. Все жужжат мне в уши о Монике-ой... Но вы держите ее под замком... В Чуян-тепа ее держал на цепи ишан Зухур, а теперь держит тайно от меня какой-то чиновник в Пешавере. Не подобает... клянусь...
«Да, в Пешавере. И никто даже не подозревает, что у нее за книга! — мелькнула у Шоу мысль.— Сегодня же отсюда...» Он в нетерпении уже увидел себя верхом на коне, скачущим к границе. Вслух он проговорил:
— Съездим к Ибрагимбеку. Это недалеко?
И тут индуса поразило загадочное обстоятельство. Он увидел, что рядом с ними по боковой козьей тропинке идет, ведя на поводу коня, тибетский доктор Бадма.
Как оказался он здесь? Откуда он взялся? Еще в начале беседы Шоу оглядел всю луговину очень внимательно и удостоверился, что широкое зеленое ее пространство безлюдно. На плоской, лишённой рытвин и оврагов местности мог укрыться разве только суслик. Да и пока они с эмиром беседовали, индус озирался не раз и никого не обнаружил. Всадники — приближенные эмира и сокольничьи — двигались кучкой вдалеке по гребню холма.
А теперь Бадма шел рядом, ведя на поводу своего коня, невозмутимый, равнодушный. Оставалось допустить, что доктор, наряду с тайнами тибетской медицины, владеет также магическим секретом возникать неожиданно, негаданно из-под земли.
И тут с эмиром произошла странная перемена. Он схватился за сердце, заохал, сполз с седла на руки доктора Бадмы. Подскакавшие сокольничьи расстелили на траве попону, чтобы он мог прилечь. Вокруг столпились спешившиеся придворные.
Хаджи Абду Хафиз приблизился к недоумевающему индусу и с поклоном объявил:
— Их высочество соизволили занедужить. Они не могут продолжить путешествие и просят вас не медля возвратиться в Кала-и-Фатту и ждать там возвращения их высочества. Просим вас, не оставайтесь. Ибо зрелище страданий царственной особы не для лицезрения посторонних. Господин эмир оправится от сердечной слабости и проследует тоже в Кала-и-Фатту.
Сейчас же Хаджи Абду Хафиз подозвал двух соколышчьих и распорядился, чтобы они проводили индуса в малиновой чалме и его спутников до Кала-и-Фатту. Он и сам проехал с ними около фарсаха и вернулся не раньше, чем Шоу и его всадники не скрылись по дороге на юг из глаз, и лишь тогда поспешил легкой трусцой назад.
Едва он вернулся, эмир вскочил на коня и в сопровождении шумной своей кавалькады поскакал горными дорожками на север к Синим горам.
КАК КОРОЛЬ ШЕЛ НА ВОЙНУ
Не всовывай палец в нору скорпиона.
Каани
Нельзя выткать шелковую ткань на грубой шерсти.
Персидская пословица
Все меньше оставалось терпения. И Сеид Алимхан ловил себя на том, что он не слушает своего любезного друга и брата Ибрагимбека и отчаяние силится сохранить сладкую улыбку на лице. Аллах акбар! Эмир просто переполошился бы, увидев в зеркале своё жалкое перекошенное лицо. Особенно, кисло выглядело оно в самые серьезные моменты приятной беседы.
До тошноты и до позывов рвоты, претило Алимхану все в облике и поведении локайца.
Приятно, конечно, съездить разок-другой летом в горы, почувствовать над головой бездонный бирюзовый купол, раскинуться расслабленно на кошме, всласть попить вскипающего колючими пузырьками настоящего кумыса «по-локайски». Но невыносимо, когда от пыли и запахов войлока душной юрты мучает кашель и под рубашкой по спине что-то ползает, а к тому же Ибрагим отнюдь не с гостеприимной физиономией пичкает тебя чем-то жирным, тяжелым, вызывающим изжогу.
И все приходилось терпеть и, в полном смысле слова, потеть.
В тесном ущелье неподалеку от Кала-и-Фатту локайский племенной вожак Ибрагимбек жил не по своей воле. Его, носившего высокое звание командующего исламской армией, эмир уже давно принудил приехать из раздолий кундузских степей, чтобы удобнее было вести переговоры по поводу вторжения в пределы Советского Туркестана.
Ибрагимбек — почетный гость, и с ним надо обращаться как с почетным гостем.
Локайцу, его свите и семье отвели тогда самые лучшие михманханы во дворце Кала-н-Фатту. Но неотесанные степняки сызмальства не переносили стен из глины-пахсы, обитых железяками ворот и дверей, нависших тяжелых потолков. От спертого воздуха помещений локайцам перехватывало горло, теснило грудь, болела голова. «Кочевнику подходит кирпичное жилье, только когда его в саване кладут в склеп. Чистое дыхание покойника не обременяется запахом извести и тления». К тому же в эмирском дворце слишком много темных закоулков и подозрительных шорохов. Ибрагимбек попросился на простор, «на травку», поближе к коновязям, к баранам, к долинам, открытым ветрам, не отгороженным подозрительными дувалами и заборами.
Тут, на травянистых склонах холмов, в привезенных с собой юртах локайцы чувствовали себя вольготно. Но время шло. Две любимые жены Ибрагимбека уже успели здесь разродиться сыновьями, а он все ждал счастливого поворота судьбы. Эмир все не отпускал его на север, к границам. Обещанная интервенция западных держав не начиналась. Бухарский центр медлил.
Сюда, в предгорья Гиндукуша, в кочевье, и заворачивал Сеид Алимхан во время охоты попить кумысу и закусить вареной бараниной с застывшим на горном ветру нутряным сальцем. В сухую погоду расстилали белую кошму на траве на горные дикие цветы, на сухой конский навоз. Удобно возлежа, эмир предпочитал здесь обсуждать с командующим мусульманскими силами вопросы близящейся войны.
Не особенно разбираясь в международной обстановке, Ибрагимбек во всем винил эмира, и отношения между ними ухудшались. Вот и сегодня, отправляясь в горы, Алимхан не ждал радушной встречи. Его опасения оправдались.
