Это были прежде всего умные эластичные руки.

                                             Они охва­тили весь земной шар, при­близили его

                                            к большой темной пасти, и эта пасть сосет,

                                            грызет и жует нашу планету, обливая ее

                                             жадной слюной.

                                                                                          М. Горький

1929 год.

В номере газеты «Правда Востока» появилась тревожная кор­респонденция:

«Ульсун-ой было шесть лет, когда ее бросили в темницу... Сей­час она двадцатисемилетняя старуха.

Уже двадцать один год старый заржавленный замок висит на дверях полуразрушенной мазанки, бывшей когда-то хлевом для скота. И все это время хлев служил зинданом — тюрьмой. Заклю­ченные — две женщины — жертвы суеверия и невежества.

Все эти бесконечно долгие годы над заброшенным кишлаком катилось жгучее солнце. Суфи приходской мечети гнусавым голо­сом тянул: «Нет бога, кроме бога»... И этот голос отдаленным от­кликом проникал в темное логовище. Для заключенных этот голос звучал как непреклонный приговор:

—  Вы не живете! Вы умерли! Так повелел закон Мухаммеда. Хурофот!

Двадцать один год. Время шло, лето сменялось осенью, осень зимою. Свершилась революция. Зазвучали лозунги «худжума». А в темном гробе зиндана для двух жалких существ все остава­лось по-прежне-му. Только голос суфи нарушал мрачную тишину, да на минуту врывался свет через распахнутую дверку, рука про­совывала хлеб, воду, и дверка снова захлопывалась.

—  Махау! — Проказа!

Двадцать один год назад это слово было впервые сказано в семье Аюба Тилла, дехканина кишлака Чуян-тепа. У шестилет­ней Ульсун-ой на лице и руках появились белые пятна. Родители, смутно подозревая  беду, позвали доморощенного табиба — местного ишана. После сытного дастархана в комнату привели девочку. Ишан мельком посмотрел на нее и испуганно затряс бородой.

—  Тауба! У девочки проказа. Прогоните ее. Она — махау! — И, забыв о своей степенности и солидности,  ишан  выскочил  из михманханы на улицу.

А девочкавовсе не была больна проказой. У нее было только то, что здесьь называется песью, — заболевание кожи, выражаю­щееся в совершенно незаразных белых пятнах.

Махау — проказа — ужас Востока. Перед заживо гниющим ли­цом проказы с трепетом отступает самый бесстрашный. Проказа даже теперь, в наш век, когда она считается излечимой, все же наводит панику на всех.

«Если прокаженный, проклятый аллахом, осмелится прибли­зиться к стенам города — побейте его камнями», — так гласит ис­ламский закон. Святой закон — высший руководитель правовер­ного во всех его поступках. Хурофот — это все то, что связано у нас с понятием ханжества, суеверия, невежества и изуверства.

Ульсун-ой сидит взаперти уже двадцать один год. Когда она последний раз видела солнце, ей было всего шесть лет. Через сем­надцать лет в ту же тюрьму, где сидела Ульсун-ой, попала ее сестра Моника-ой. Когда ей исполнилось тринадцать лет, у нее тоже появились на руках зловещие пятна. Весь кишлак впал в панику. Аллах поразил своим проклятьем Чуян-тепа. Фанатики требовали изгнания всей семьи Аюба Тилла. Но сошлись на том, что и вторую дочь Тилла запрет на замок. Так он и сделал.

За девочек заступиться было некому. Мать подчинилась требо­ваниям своего супруга и повелителя.

О сидевших под замком в кишлаке старались не вспоминать. Все были удовлетворены тем, что больные махау изолированы. То, что они переживают, каково их положение — никого не интересо­вало. Ибо мулла местной мечети разъяснил, цитируя какой-то древний хадис: «Тот человек, на которого бог наложил клеймо проказы, умер. Родные да оплачут его и да похоронят в своей па­мяти!»

Но религия и законы — это одно, а требование жизни — другое. И вот для того, чтобы Моника-ой и Ульсун-ой не ели даром хлеба, отец решил заставить их работать. С большими предосторожностя­ми, через дыру, вырытую в стене, в каморку протолкнули ткацкий станок и все необходимое для тканья. А для того, чтобы сидевшие в заключении не посмели отказаться от работы, их предупредили:

—  Если откажетесь ткать, то будете лишены пищи и умрете голодной смертью.

Время шло. Несчастные работали. Замок с двери не снимался все эти долгие годы. Больше того, он не снят еще и до сих пор. И тот же страх заставляет молчать весь кишлак.

Невольно вспоминается момент из кинокартины «Прокаженная». Огромные буквы арабского изречения на стене мечети тяготеют над крошечной женской фигуркой, закутанной в паранджу и прижавшейся к подножью этой стены. Пока это прочная стена, она туго поддается разрушению. Но все же удар за ударом Со­ветская власть сокрушает твердыню ислама, пробивает в ней все более широкую брешь.

И разве не характерно, что эту историю первым рассказал дехкор из этого самого кишлака. Именно он написал заметку в газету «Авози Таджик».

Здесь мы присоединяемся к этому дехкору и скажем вместе с ним следующее:

«Самаркандский окружной прокурор должен протянуть руку справедливости к этим двум несчастным и освободить их из темного зиндана, а тех, кто в этом виновен, привлечь к ответственности».

А сейчас необходимо немедленно, не откладывая ми на одну минуту, если это еще не сделано, отправить кого следует в кишлак Чуян-тепа и освободить живых мертвецов из могилы».

                                                                    В  мечтах    купался    в    золоте,

                                                                    а в жизни хватал медный грош.

                                                                                                                                        Ибн ал Джауза

Встречи бывают разные, неожиданные, удивительные и, наконец, романтические, в духе сказок Шехерезады. Особенно поражает воображение, когда полная

азиатского  своеобразия  и даже загадочности встреча случается в двух шагах от обыкновеннейших железнодорожных рельсов, рядом с казенного типа зданием станции и под гулкое сопение маневрового паровоза типа «Овечка», который никак не мог сойти за всесильного джинна из бутылки и единственно кого устрашал, так это верблюдов, забред­ших на станционные пути.

В  крошечном привокзальном поселке не оказалось ошханы — харчевни.- А  в  чайхане тощий,  почерневший  от степных  ветров, с лоснящимся черной бронзой лицом индусского факира, хромой самоварчи,  по-видимому,  питался  только  черствыми   ячменными лепешками и жиденьким кокчаем и не изъявил ни малейшего желания похлопотать, чтобы    сварить хоть какую-нибудь    постную похлебку.

Кому приятно терпеть муки голода? Голод заставил сошедшего почтового поезда пассажира в тропическом  пробковом  шлеме, галифе и кавалерийских крагах пойти на местный базарчик, при­тулившийся к зданию транспортного пакгауза. Бойкие широкоску­лые степнячки, торговавшие морковью, петрушкой, дынями, захи­хикали при появлении покупателя в невиданном головном уборе. Разинул  рот и почтенный старец-аттор—торговец бакалеей, за­быв про свой бесхитростный товар, умещавшийся на тряпице, — круглое мыло, косметические притирания, лекарство для лошадей, пряности вроде перца и «зиры». Два базарчи, мерявшие аршинами полосатый тик и пестренький ситец, перешептывались, многозначительно кивая головами в сторону поразившего их пробковогошлема.