Задача стояла серьезная — догнать эмира и сломить последнее сопротивление его потрепанного воинства.

Но один эпизод в Кермине имеет прямое отношение к нашей «прокаженной принцессе».

Вот уж не ожидал такого необыкновенного поворота.

Надо учесть, что произошло это давно.

Тогда на многое смотрели иначе, чем теперь.

Советскую власть в Кермине мы только-только начинали уста­навливать.

И за чашкой остуженного чая «яхна» Микаил-ага рассказал историю, которую он иронически назвал: «О парижской шансонет­ке, гаремных тайнах и девочке с голубым бантом».

                                        На взгляд господин бек — грозный лев,

                                        но воздай ему хвалу, и он уподобится мягкому шелку.

                                                         Феридун

                                         Красота лица и красота голоса, каж­дая в отдельности,

                                         увлекает сердца. Когда же обе красоты вместе, трудно

                                         прихо­дится  обладающему  нежным  сердцем.

                                                                              Джами

Ординарец с неумытым лицом в разводах пота и грязи, но под­тянутый, бодрый, с грохотом распахнул дверь и доложил, почти крича:

—  Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!

—  Сказано — никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.

—  Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы! Странное это было «хы». Многозначительное.

Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сняла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полага­лось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех пол­ный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг вы­полнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухар­ские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.

Сияй, Микола, батрак с Харьковщины — боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.

—  Ты чего так «хыкаешь»? — насторожился комиссар.

—  Хы! Да там дивчина.

—  Дивчина?

—  Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.

—  Не понимаю!

—  Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень,    да руку вот   так, кренделем. И все — «пожалуйте!», «Не угодно ли!»    И не матюкается.

—  Кто-о-о?

— Да я говорю — комэск «три». Дамским угодником выкама­ривается.

—  Разговорчики!

Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликоваввегв Миколу и приказать впустить комзска «три».

Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром треть­его эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалисти­ческой. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империа­листов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-сво­ему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.

Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар под­нялся из-за стола.

Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закоп­ченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли — нечто сказочное, ошелом­ляющее.

Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел вели­колепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на гли­няном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была на­глаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золоты­ми кистями так и сиял.

Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздуш­ное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоро-вым личиком с золотым ореолом вок­руг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошело­мило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло   что-то   розово-голубое, все в кружевах и бан­тиках. И это кружевное и розово-голубое очень   мило   улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза  потемнели   от   страха,   ненависти,   отвращения.   Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя   сказать, что   сейчас   комиссар   удивился. Его просто возмутил комэск «три» Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отча­янных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету.   А тут все говорило за то, что   третий эскадрон остается   без такого   лихого   командира,     как     Осип Гальченко.

Взбесились, что ли, все. Четвертый за два дня. И все приходят и докладывают: так и так. По взаимной, можно сказать, склонности. Любовь. Разрешите   сочетаться   по революционному закону. И комэск «пятого», и отделенные   Панков и Галлиулин, и рядовой конармеец Бутырин. И все «подцепили» невест здесь, в Кермине. И все невесты — из гарема эмира. Не разберешь, были ли они на самом  деле  женами  Сеида  Алимхана  или  просто так... Но  все красавицы, статные, чернобровые, одна краше другой. Для гарема сводни-старухи «ясуманы» заблаговременно высматривали девочек и в махаллях Бухары, и в кишлаках, и особенно в Кермине, откуда шел  род эмира.  Едва  в  семье  подрастала  дочка  с  красивыми глазами да с белым телом, ее сейчас же «ясуманы» запоминали и уже предупреждали родителей: вашей дочери счастье   на коврах да   шелках  нежиться,  утехой  быть  самого  наместника   бога   на земле.

Говорят, четыре сотни красавиц томились в гаремном плену. Сколько-то из них повез эмир с собой в изгнание, сколько-то рас­терял в дороге.

Те четыре в ответ на вопросы и ухом не повели: да, жили в гареме, в служанках ходили, а теперь замуж идти за кызыласкеров согласны. Вполне добровольно.

Ситуация непредвиденная и нелепая. Не приходилось еще ко­миссару сталкиваться с подобным. И он решил вопрос по своему разумению и совести. Он понимал, что духовенство Кермине при-хаилось в своих мечетях, присматривается, прислушивается и вы­жидает. Комиссар знал и понимал, что надо беспощадно бороться с этим самым реакционным, средневековым «элементом». Он сам видел во время штурма Бухары, как науськанные имамами фана­тики муллобачи кидались на штыки красноармейцев.

Не мог комиссар недооценивать влияния исламского духовенства на сердца и умы неграмотного населения Бухарского эмирата. Нельзя было давать пищу для разговоров о распущенности, моральной неустойчивости красноармейцев. Нужно было показать всю строгость революционного закона. Комиссар сразу же офи­циально оформлял поспешные браки командиров с гаремными затворницами. И тут же, немедленно, с первыми же поездами отправлял «молодоженов», как он их иронически называл, в Таш­кент, подальше от глаз кермининских ишанов и муфтиев. А там уж, в штабе Туркфронта, решат, как поступить.