В мире шла подготовка к войне против СССР. Наглое устране­ние Советского Союза из состава участников «Пакта Келлога» показало, что пакт этот — орудие империалистов. Газеты писали: «Пакт без СССР, несомненно, заключает в себе антисоветское жало». В газете «Дейли Мейль» появилась статья о намерении Джонсона Хикса «выгнать из Азии советские банки». Британские линкоры «Хууд» и «Тайгер» в сопровождении двух тяжелых крей­серов вошли в Балтийское море. За ними приплыла целая фран­цузская эскадра. В Западной Европе вопили, кричали в печати и с парламентских трибун о скором крушении Советской власти. Причины предстоящего кризиса перекладывались с внутриполити­ческих затруднений на внутрихозяйственные. Даже определялись сроки «кризиса Кремля» — указывался июнь 1928 года. Усилилась антисоветская возня во Франции вокруг так называемых польского и украинского вопросов. Правительственные французские круги дали санкцию на агрессивные действия Польши против Советов. В вызывающем тоне польские газеты подстрекали к налету на со­ветское посольство. Советский Союз вынужден был выступить с протестом  против подготовки  Францией  антисоветского блока.

Именно в тот период пешаверское бунгало мистера Эбенезера являлось важнейшим звеном в цепочке, тянувшейся через моря и континенты от Лондона до Дели. Даже в заключившей с Москвой добрососедский договор Турции происки англичан имели успех. В Артвииском вилайете началась возня антисоветских элементов. Вдруг начали притеснять молокан — выходцев из России. В Кон­стантино-поле деловые круги подвергли дискриминации советских граждан. В Трабезоне власти открыто приступили к секвестру имущества всех советских подданных. Такая же картина наблюда­лась в Иране. На протест советского посла шах заявил: «Увы, англичане все еще являются хозяевами в Персии». Шах разрешил Британии создать на юге аэродромы на авиалинии Лондон—Ка­рачи. Усилились британские интриги среди кочевых племен Луристана. Министерство иностранных дел предъявило совершенно безоснованные претензии на обширную территорию в долине Атрека, именно в том районе, где в 1925 году персидские воинские соеди­нения пе-решли советскую границу и разорили несколько советских селений. Беспрестанные нарушения происходили и на других уча­стках границы.

«По одному Ленкоранскому участку более двухсот пограничных конфликтов на общую сумму свыше миллиона кран, — говорила мисс Гвендолен мистеру Эбенезеру. — Разве плохо пощипать со­ветскую и без того жидкую казну? Разве не остроумно нарушить водную конвенцию в оазисах Чаача, Меана, Казган Чай, Гюльриз и других, перекрыть воду и оставить хлопковые поля на советской стороне без воды? Удар по экономике — раз, недовольство населе­ния — два. В Азии, когда перестает течь на поля и в сады вода, люди озлобляются. Это поэффективнее басмачей. А мы, сэр, на своем участке границы ограничиваемся булавочными уколами. Наш мешедский консул Хамбер действует тоньше».

Не всякий понял бы, что происходит. Какое право имела чи­тать нотации высокопоставленному имперскому чиновнику Индий­ского департамента какая-то экономка. Дело экономки — кухня, щетка, утюг. Почему мистер Эбенезер сидел молча, опустив голо­ву, и имел при этом жалкий вид.

Тогда Моника еще совсем плохо понимала по-английски. Она оказалась случайно при разговоре, но по резкому тону мисс Гвендолен и по виноватому виду мистера Эбенезера догадалась, что её наставнице принадлежит очень важное место не только в столовой и кухне, но и во всем бунгало.

Шаг за шагом молоденькая крестьянка из зарафшанского киш­лака углежогов и кузнецов оказывалась в гуще самых острых со­бытий современности.

И теперь, когда ее спустя два года привезли в Женеву, Моника-ой, постигшая все и всяческие каноны английского «high life», научилась и многому другому, что отнюдь не предусматривалось её строгими воспитателями. Она отлично разбиралась в таких вопросах,    которые    по    инструкциям    ей    совсем    не    надлежало знать.

Но все это произошло помимо воли мисс Гвендолен и мистера Гиппа, перед которыми стояла задача сделать из дехканской дев­чонки куклу, со всеми внешними признаками и данными азиатской принцессы — бездумную, с минимальными мыслительными способ­ностями, запятую безделушками, интересующуюся нарядами и ос­лепленную дворцовой мишурой.

Их кукле, именуемой дочерью эмира бухарского и принцессой давно уже не существующего восточного государства, не требо­вался ум.

Кукле не надлежит размышлять и рассуждать.

Но то, от чего её всячески отстраняли, ограждали, особенно привлекало Монику. Её окружили всем мыслимым и немыслимым комфортом, избавили от нужды и жизни впроголодь, от вечной повседневной тяжелой работы у очага, от постоянной заботы о хлебе. Её приучили максимум внимания уделять своей внеш­ности, платьям, кружевам, шляпкам. Она сделала немалые успехи в музыке.

И несмотря на это все, Монику непреодолимо тянуло именно ко всему кишлачному, к родным глиняным домикам Чуян-тепа, к пыльному, гравийному Пенджикентскому почтовому тракту, на обочине которого она играла с кишлачными ребятами «в песочек», к просторам изумрудных рисовых полей Зарафшанской поймы. Да­же местные пешаверские комары и москиты — ей казалось — ку­сались как-то неприязненно и злобно, не в пример чуянтепинским.

Моника жадно интересовалась проникавшими в бунгало вес­тями из далекого Туркестана. Немало удавалось узнать ей от эми­грантов, которые с надменным видом и голодными глазами заседали в «узбекской» михманхане пешаверского бунгало — большой комнате, устланной богатыми коврами и шелковыми тю­фячками.

Мрачные бородачи-чалмоносцы делались многословными, едва с ними заговаривала на их родном языке молоденькая перевод­чица мистера Эбенезера. Родной язык и ворота крепости распахи­вает. Оживившиеся чалмоносцы сразу же сбрасывали с лиц ледяные маски спеси, пускались в разные подробности, частенько не имев­шие никакого отношения к делам, из-за которых судьба забросила их в далекую Индию. Некоторые из них бежали из Советского Союза совсем недавно и, несмотря на озлобленность и даже не­нависть, не могли не рассказать о многом, что их самих поразило: о зажиточной жизни советских рабочих и дехкан, об открытии школ для детей, об электрическом освещении, о новых дорогах, о том, что дехкане получили землю и воду. Когда же какой-нибудь из эмигрантов рассказывал о басмаческих террористических актах, издевательствах над учителями и агрономами, об убийствах бас­мачами трактористов и сбросивших паранджу женщин, голос его обычно начинал звучать неуверенно. Беглец принимался заученно бормотать что-то о непреложных законах шариата и адата, тяжело вздыхал, теребил бороду. Сму-щенно поглядывал он на золотоволо­сую пери, которая так хорошо говорила на его родном языке и в глазах которой читался испуг и отвращение.

А те, кто слышали о поразительной судьбе прокаженной из Чуян-тепа и знали, кто она такая, совсем расстраивались и плели несусветную чушь, потому что у них перепуталось в голове, что хорошо и что плохо. Они боялись лгать, когда она задавала им вопросы, — кто её знает, все же она царская дочь, — и рассказыва­ли правдиво, что видели на советской стороне, хотя тут же при­нимались хорошее охаивать, а все плохое хвалить.

Вышло так, что Моника знала правду о многих сторонах жиз­ни Узбекистана. Но у неё хватило сообразительности держать всё при себе и не делиться своими мыслями и сомнениями с мисс Гвендолен. Её приучили отвечать на вопросы «да» или «нет», го­ворить о погоде, о платьях, о музыке, о фасонах французских каб­луков.

В Женеве, в апартаментах отеля «Сплэндид», девушка вела себя замкнуто, молчаливо. Мисс Гвендолен временами не могла сдержать своего раздражения: «Неужели у тебя язык приклеен?» Можно умереть со скуки, особенно когда ты вырвалась ненадолго из страны дикой, варварской, а тебе нельзя дажепоказаться в обществе. Надо ждать. А тут рядом еще эта заводная кукла, от которой только и слышишь «да», «нет».

Вообще же старые знакомства пригодились мисс Гвендолен. Двери кулуаров Лиги Наций по протекции лорда Кашендена рас­пахнулись перед дальними путешественниками