Если мне суждено умереть, я хотел бы взорваться как динамит. Или сгореть, как кипа бумаги, пропитанной бензином. А сейчас я, как кусок льда на тёплой сковороде, таю по каплям. Или ещё хуже — как кусок льда, в масле раскалённой сковороды, с шипением, стонами, вскриками (много шума из ничего) мучительно и больно расплавляющий. Даже обыкновенной быстрой и спокойной смерти пожалели для меня. Медленно-медленно подыхаю в тесной раскалённой железной клетке, в чёрном, отравленном, вонючем дыму.

Неожиданно прихожу в себя. Мы остановились на красный свет светофора, и какой-то грузовик, выставив свою выхлопную трубу перед открытым окном нашей машины, нагнетает газ внутрь. Наша маленькая клетка оказывается окружённой высокими зелёными бортами — она как бы в большой клетке. Если зелёный цвет обычно символизирует что-то новое, свежее, прохладное, то сейчас от этой зелени исходит адский жар. Мне вспомнился разговор двух людей, сетовавших на свои невзгоды. Они сели в такси на места, где сильно пекло солнце. Один из них, выражавшийся более литературно (кто знает, возможно, он был таким же литератором, как я), простонал: «Ну и везёт же нам! Даже в такси достаётся самое горячее место!» Другой, попроще, зарычал: «Разве это жизнь? Не можешь достать такси — лопаешься от зависти, достанешь такси — лопаешься от жары!» Но вот наконец высокие зелёные стены раздвигаются, и мы находим лазейку.

Когда машина тормозит, раздаётся протяжный свист. Если водителю вздумается постоянно тормозить, потом отпускать тормоз, то он будет петь как соловей (наш тормоз не из тех новых, которые посвистывают, наш надрывается от несчастий и невзгод, как соловей, попавший в клетку). Но тормоз, поющий как соловей, может вспорхнуть как ласточка. Что же делать тогда?

Может быть, я обезумел? Как было бы хорошо сойти с ума. Но у меня ещё хватает разума, чтобы понять, что я не совсем рехнулся. В старые времена говорили: «Зёрнышко ума дороже целой деревни». Сейчас следовало бы сказать: «Зёрнышко безумия дороже города новостроек».

А может быть, вместо одного зёрнышка во мне целый пуд безумия? Но в этом пуде есть рациональное зерно, которое портит все дело. моё несчастье в этом: как тля в том пуде безумия, оно разъедает его, превращая в разум.

Тесная раскалённая железная клетка набирает высоту, поднимаясь по уродливому раскалённому мосту, достигает вершины его горба и останавливается среди сотен таких же клеток, терпеливо или нетерпеливо ожидающих своей очереди, чтобы подняться или спуститься

Теперь, когда опаляющее дыхание раскалённого железа сжигает наши тела, мне ещё больше хочется вырваться наружу и с верхушки моста, наклонившись вниз, плюнуть на головы тех, кто, как улитки, проползает под мостом, и заорать: «Эй, вы, ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки! Давайте, ради дьявола, проживите хотя бы один день мужественно и по-человечески, а потом умрите мужественно и по-человечески!»

Но разве я смогу? Разве у меня хватит смелости? Даже при мысли об этом я вздрагиваю. Сводит позвоночник. Разве я, несчастный, не такое же убожество, как все эти ящерицы, каракатицы, слизняки, черви, вонючие жуки?

Не знаю, сколько секунд, или минут, или часов, или дней, или месяцев, или лет, или веков прошло с тех пор, как мы остановились, но вот наконец, со скоростью улитки, мы двинулись дальше. (Ещё один из глупых мудрых афоризмов: для истории век подобен секунде! Эта пресловутая история только моргнёт — а миллионы прекрасных людей успеют за это время сгнить в могилах!)

От смрада и жары я простудился. Из носа течёт. Если пойти к врачам, к современным лекаришкам, они, конечно, определят аллергию. В древности говорили: «Осла знобит». Бедняга осел. Неважно, что его знобит, важно поставить градусник. Наверное, градусник должен быть небьющимся, а то из-за ослиного нрава градусник пострадает. Или градусник надо вставить ему не в рот, а под хвост. Если в обществе охраны животных будут возражать, следует ответить: «Матушка (ведь у женщин душа тоньше и они больше любят животных)! Эти неприятности ты сама часто доставляешь человеческим детям, что же говорить об осле?»

Мой ослиный недуг заставляет меня поднять руку, чтобы высморкаться. Мерзкий запах керосина ударяет в нос — руки пропахли им. Деньги тоже пропахли. Дай бог, чтобы пища по крайней мере не пропиталась этим зловонием. Как раз сегодня утром керосинщик привозил керосин. Это было до того, как я приготовил с собой еду, или после? Если после, то еда наверняка тоже пропахла керосином. Покупать керосин в летнюю жару нелепо.

Но не более нелепо, чем что-либо другое. Наш старик — продавец керосина — удивительный человек. Говорят, он подмешивает в керосин воду. Что остаётся бедняге? Он ведь платит за керосин два с половиной риала за литр, а продаёт за три. Выгадывает с каждого литра только десять шаи[203]. (Кстати, у вас есть монеты в десять шаи? Коллекционеры покупают их охотно. Между нами говоря, вы давно видели эти монеты?)

Что за чушь ты несёшь? Керосинщику достаётся только десять шаи! А ты бы хотел, чтобы десять миллиардов долларов? Он же продаёт дешёвую жидкость с мерзким запахом, а не «Скайхоки», «Блаккаты», АВАКСы[204]. К черту эти нелепые рассуждения! Дался тебе этот запах! Все равно никакое пальмовое или оливковое мыло не смоет его с рук городских жителей. Если уж говорить правду, это — запах рук всех горожан. У всего города, и у тебя тоже, деньги, руки, еда — все пропиталось этим отвратительным запахом. О, хоть бы эти проклятые нефтяные скважины истощились, и мы бы, успокоившись, без суеты задумались о том, кто мы такие и на что ещё способны.

Сам-то ты на что способен?

Когда мы задерживаемся перед красным светом на перекрёстке Колледж (моя заветная мечта, чтобы хоть раз эта проклятая лампа оказалась зелёной!), я вдруг вспоминаю о деньгах. Сую руку в карман. О боже! У меня — пяти- и пятидесятитумановая купюры. Если проезд будет стоить больше пяти туманов, что делать? Дать пятьдесят? Или мне наскучила моя жизнь, моя молодость? О великий Аллах! Помоги! Сверши чудо и освободи несчастного грешника! Даю обет, что не пешком, а на реактивном самолёте примчусь к тебе на поклонение (если, конечно, жребий выпадет мне, и я окажусь в числе счастливчиков, то меня тоже можешь считать своим паломником).

После перекрёстка с дрожью в голосе спрашиваю водителя:

— Дорогой, сколько с меня? — Если бы я был заражён изысканным фарси, то спросил бы: «Многоуважаемый, сколько я вам должен?»)

Водитель молчит. Про себя думаю: «Дам пятитумановую и убегу».

Я жду, когда выйдет мой сосед в белом костюме. Даю пять туманов и выскакиваю из машины. Я пробежал уже довольно значительное расстояние, когда голос водителя пригвождает меня к тротуару:

— Господин! Уважаемый!

Но разве я смею? Разве я смогу притвориться, что не слышу? Как кролик, загипнотизированный эфой[205] или удавом (откуда мне знать, каким ещё чёртом?), я поворачиваюсь к водителю. Он кладёт мне в руку монету и говорит:

— Возьмите сдачу.

Я вздыхаю облегчённо и бормочу:

— Огромное спасибо, весьма любезно с вашей стороны, вы очень добры!

Подобно Христофору Колумбу, достигшему Нового Света (хотя он и считал, что доплыл до Старого Света, только с другой стороны), ставшему на колени и целовавшему землю, мне хочется опуститься на колени и поцеловать тротуар на перекрёстке Колледж. Но боюсь, народ примет меня за сумасшедшего. (Хе! Примет!)

Взявши ноги в руки (как будто одолжил пару ног у какого-то двадцатилетнего в кредит под шестнадцать процентов), вприпрыжку бросаюсь к своему офису, врываюсь в прохладную пустую комнату (видеть любой уголок которой и любой предмет в которой мне тошно).

Да! В аду есть такие змеи, от которых человек ищет защиты у дракона.