В примечаниях к своей новелле «Скромное обаяние мелкой буржуазии» Ф. Тонкабониссылается на сборник статей Горького под названием «Мелкая буржуазия» как наодин из основных источников в понимании мещанской психологии, для социальногообличения мещанства. Здесь же Ф. Тонкабони упоминает фильм Луиса Бюнюэля«Скромное обаяние буржуазии» и пишет о том, что он использовал оба этиназвания, объединив их.

В фильме Бюнюэля «высвечены» — тоже изнутри — все самые страшные и мерзкиепороки буржуазного общества: утрата смысла в человеческом общении,бездуховность, ханжеская мораль, мелкое политиканство и крупные махинации,распад семейных связей, культ наживы, власть ложных авторитетов, самообольщениеиллюзией «подлинности», истинности своей «экзистенции», своей свободы.

Добавив к этому художественному опыту опыт социального анализа М. Горького сего классовой чуткостью и политической заострённостью, Тонкабони создаётреалистически верное произведение, вскрывая причины разложения тех слоевиранского общества, которым пристало быть носителями духовных и культурныхценностей.

В «Скромном обаянии мелкой буржуазии» нет ничего внешне занимательного,отсутствует какое-либо действие, канва рассказа проста — несколько школьныхдрузей, а ныне неплохо обеспеченных интеллигентов встречаются на вечеринке,устроенной одним из них в честь возвращения его детей из Европы на летниеканикулы. Каждый из героев как бы олицетворяет один из слоев иранскойинтеллигенции, в той или иной степени приобщившейся к «белой революции» и«великой цивилизации». Все они несчастны, каждый по-своему, недовольны нижизнью, ни тем, что происходит на их родине.

Внешнее благополучие и одновременно боязнь душевной пустоты постоянноприсутствуют в жизни пришедших на вечер друзей. Стремясь заглушить своютревогу, снять внутреннее напряжение и неудовлетворённость, они пьют коктейлиили виски, курят терьяк, веселятся, злословят, танцуют под звуки модной музыки,звучащей из агрегатов новейшей музыкальной техники, хвастают пошлымизаграничными сувенирами, пересказывают неприличные случаи жизни, не прочьпозабавиться адюльтером. Но за воспоминаниями юности и за светскимфилософствованием, хвастовством, жалобами вырисовывается одна тревожная длявсех мысль: как жить дальше, как примирить свою бесцельную личную судьбу ссудьбой всей страны?

Эволюция с ними произошла чудовищная. Как прямо подчёркивает Тонкабони вовтором примечании к рассказу, для каждого из них в юности «Жан-Кристоф» Р.Роллана был «священной книгой». А теперь, как говорит один из героев, «идеалыразменяны на вещи». Упоминание о «Жане-Кристофе» звучит как печальноевоспоминание, как эпитафия погибшим мечтам мелкобуржуазной интеллигенции.Тонкабони как бы подчёркивает одну характерную черту всех героев — ихполитическую инфантильность, отсутствие какого-либо, даже отдалённого, намёка,выражающего их сознательное отношение к социальным и политическим проблемамвремени.

Феридун Тонкабони разоблачает скрытые недуги обуржуазившегося общества. Онзамечает следы этих недугов в бюрократах, предпринимателях, технократах ичиновниках — буржуазии в первом поколении, еще помнящей свою нищую юность исвои мечты.

Славную когорту юмористов и сатириков пополняют и замечательный новеллист идраматург Голамхосейн Саэди (1934—1985), и Аббас Пахлаван (1935), умелосоединившие в своих творческих палитрах комическое и трагическое.

Многие иранские писатели часто прибегают к юмору, насмешке, сатирическиминосказаниям, пользуясь всем многообразием жанровых форм и изобразительныхсредств. Этому способствует и многовековая персидская литературная традиция.

Представив в настоящем сборнике сатирические и юмористические рассказысовременных персидских прозаиков, мы хотели дать читателю возможностьпознакомиться более широко с одним из наиболее характерных направлений виранской литературе XX века.

Джехангир Дорри

Помню, как в начале первой мировой войны 1914 года мы, группа иранскоймолодёжи, собравшись вместе, обдумывали планы освобождения своей родины.

У нас нет оружия и армии, способной нанести поражение врагу,— сказал один издрузей. — На помощь аллаха нам также трудно рассчитывать. Единственное, что намостаётся,— это так рассмешить врагов, чтобы они лопнули со смеху.

Наш друг не знал, что смешить — не такое уж лёгкое дело. Да и как может смешитьчеловек, если на самом деле ему хочется плакать? За всю свою жизнь я не могувспомнить ни одной забавной истории, и, быть может, самое смешное в моей жизни—это факт моего рождения, смысл которого до сих пор мне не понятен. Видимо, самаприрода решила подшутить надо мной и моими близкими.

Но недавно от одного из своих друзей я услышал не лишённую остроумия историю,которую считаю возможным пересказать.

— Как тебе известно,— начал свой рассказ мой приятель,— когда я был ребёнком,мой отец отвёз меня в Берлин и оставил в одной семье, где я живу и поныне.Глава семьи — университетский профессор такой-то.

— Кто же не знает профессора,— перебил я. — Ни один боксёр, футболист иликиноактёр в мире не может конкурировать с его популярностью. Он преподаётдвенадцать предметов на четырёх крупнейших факультетах. Он может заменитьпятнадцать академиков и восемь институтов. Им опубликовано свыше восьмидесятидевяти книг, а неопубликованных работ ещё в два или три раза больше. Учёные совсех концов света съезжаются в Берлин на его лекции. Он знает двенадцать живыхязыков и в два раза больше — мёртвых. Его открытия в области экономики иобщественных наук произвели переворот в науке. Я не раз имел счастьеприсутствовать на его лекциях и, хотя не совсем понимал его умные речи, покрайней мере слышал его голос. В общем, это настоящий кладезь премудрости…

— Это, конечно, бескрайний океан знаний,— продолжал мой товарищ,— но чтопоистине достойно удивления, так это его доброта и человеколюбие, кои не имеютпредела. Он начисто лишён каких-либо расовых, религиозных или национальныхпредрассудков и не обращает никакого внимания на цвет кожи, размеры черепа итому подобное. Его можно сравнить с благодатным источником, дающим живительнуювлагу всем и вся, и с солнцем, светящим для всех без разбора.

— О да, мой друг,— воскликнул я,— как тут не вспомнить слова Саади: «Никто иничто не в силах воздать ему хвалу!» Нам с тобой не дано понять всех егодостоинств и знаний: «О муха, тебе ли в полете с Симургом[1]сравниться». Поэтому, ближе к делу, поведай мне историю, которую собиралсярассказать.

Закурив папиросу, он продолжил свой рассказ:

— Несколько лет тому назад профессора вдруг осенила идея отправиться впутешествие по малоизведанным районам земли, чтобы изучить растительный иживотный мир этих мест, познакомиться с нравами и бытом их жителей. Самыеразнообразные научные учреждения с готовностью откликнулись на это предложениеи подготовили все необходимое для путешествия.

Поскольку профессор был одинок, а за годы нашей совместной жизни он оченьпривязался ко мне, то, испросив разрешение у моего отца, взял меня с собой вкачестве помощника.

После трёх с половиной месяцев морского путешествия мы достигли Океании. Здесьморе напоминает Млечный Путь, только вместо звёзд сотни и тысячи островов самыхразнообразных форм. Они, подобно причудливым рыбьим головам, торчат из-подводы, как бы наблюдая за движением кораблей и человеческой жизнью на земле.

Но однажды в полночь нас настигла сильнейшая буря, наш корабль разнесло вщепки, и все мы оказались в бушующем море. В этом страшном аду, в полном мракесреди воя ветра и рёва волн, аллах услышал мои молитвы, мне удалось ухватитьсяза какое-то бревно, и я крепко вцепился в него. После многих часов борьбы сразбушевавшейся стихией, когда шторм наконец утих, стало светлей, и тут яувидел почти рядом с собой профессора и ещё одного пассажира с погибшегокорабля — китайского путешественника, которые спаслись так же, как и я,ухватившись за бревно, оказавшееся мачтой. Профессор, облачённый в цветистуюпижаму, с фотоаппаратом через плечо, одной рукой держался за спасительнуюмачту, другой же прижимал к груди три тома своих рукописей. Завидя меня, оночень обрадовался и отрывисто произнёс: