Почти доехав до Фоузие, водитель вырубает радио, чтобы слышать голоса пассажиров и ожидающих такси. Останавливаемся. Мужчина с мальчиком выходят. Полноватая, немного упитанная, в меру пухленькая девушка тоже выходит, вместо неё садится худая, щупленькая, изящно-костлявая девушка. Хлопает дверцей. Дверца не закрывается. Открывает и снова закрывает её. Дверца не закрывается. ещё раз открывает и наконец захлопывает.

Водитель спрашивает шикарного молодого человека, который собирался выходить у Тахте Джамшид:

— А вы не выходите?

Молодой человек, как бы поддавшись уговору, отвечает:

— Нет, пожалуй, поеду дальше.

Этот шикарный молодой человек напоминает мне одного коллегу. Тот живёт по соседству со мной, у него есть автомобиль, и он, по его утверждению,— один из моих «искренних друзей». Я имею возможность ежедневно спокойно ездить на службу и обратно вместе с ним. Но почему-то я этого не делаю — он мне не нравится.

Много лет назад один мой приятель хорошо выразился. (Дай бог ему всех благ. Не знаю, где он сейчас и чем занимается.) Так вот он сказал: «Студенты-медики, как только становятся дипломированными врачами, начинают называть друг друга «доктор», до смерти боятся микробов и ни за какие блага не пропустят послеобеденного сна».

Этот мой коллега — настоящий чистюля. Прагматик с ног до головы. Он боится микробов и не забывает о послеобеденном сне. Я уверен, если его прохватит понос, он умрёт Не от болезни, а от огорчения. От огорчения, что его порядок посещения туалета нарушен и стал непрогнозируемым.

У меня был другой приятель (в то самое время, когда я ездил в Кередж), который в отличие от прочих никогда не возвращался в Тегеран на автомобилях сослуживцев или знакомых. Он считал: когда сидишь в чужой машине, ты вынужден соглашаться с любой глупостью, изречённой её владельцем, и, подобно козлу, кивать головой-

Теперь я понимаю, что то были мудрые слова, хотя мой приятель и не был мудрецом. Мне не хочется сидеть рядом с отстиранным и отутюженным до стерильности чистюлей, который страшится микробов, держит руль в перчатках, чтобы не запачкать руки, не пропускает послеобеденного сна, мне не хочется выслушивать его глупости и кивать, подобно козлу. Пусть подавится своей машиной. К тому же он шесть месяцев был в Америке и теперь без умолку расхваливает Америку и американцев. Однажды, случайно оказавшись в его сетях, я спросил — просто, чтобы о чем-нибудь поговорить: «Ты слышал такой анекдот? Как-то американцу предложили сходить вечером на «Лебединое озеро». Тот ответил: «Прекрасно! Я очень люблю рыбалку!» — и я захохотал. Но он тупо взглянул на меня и ответил: «Ну и что? Американцы действительно любят рыбалку. Я сам, когда был в Америке, не раз ловил рыбу со своими американскими друзьями», Вы только подумайте, каково человеку вынести такое! У меня было единственное желание — открыть дверцу и выскочить из машины. Клянусь Аллахом, даже в этой тесной раскалённой железной клетке и то, наверное, легче.

Рядом со мной сидит человек в идеально чистом белом костюме. Я гляжу на него с завистью. Белый костюм всегда был моей мечтой. Но разве она осуществима? В этом городе нужно иметь семь костюмов и бешеные деньги, чтобы отдавать их в чистку. Семь дней недели — семь белых костюмов.

Водитель снова включает радио. Диктор разглагольствует о национальном престиже и его значении. Если бы я был учителем, как раньше! (Кстати, почему мне не позволили работать в гимназии и дальше? Они заявили, что у меня не все дома, что я на уроках несу чушь! Как будто сами несут что-то другое! Хотя чушь бывает разного сорта — хорошего или плохого. Я прикинулся психом, чтобы отделаться от них, а они поверили!)

Но знаете, когда мои мозги свернулись на сторону? (Если они вообще свернулись на сторону.) Однажды я очень спешил, мне необходимо было взять такси. Машины притормаживали около меня, водители на ходу узнавали, куда мне надо, и, расслышав или не расслышав ответ, проезжали мимо. Я весь кипел. Я проклинал всех и вся. Когда подошло очередное пустое такси и водитель спросил: «Куда?», я уже дошёл до такого состояния, что ответил: «На могилу твоего отца!» Водитель нисколько не удивился, не разозлился, молча открыл дверцу. Я сел. Мы поехали и… Короче говоря, через полчаса он доставил меня к кладбищу Бехеште Захра и сказал: «Могила моего отца здесь!» Не успел я опомниться, как он уже выхватил у меня семь или восемь туманов и скрылся. И я весь обратный путь проделал пешком, проклиная все и всех, себя и водителя, землю и небо. Да, разумеется, с того дня мои мозги должны были свернуться на сторону, сдвинуться, расколоться (откуда мне знать, что ещё с ними должно произойти?).

Короче говоря, если бы я остался учителем, я предложил бы детям тему этой радиопередачи для сочинения: «Национальный престиж и его значение». И наверное, самая способная ученица написала бы: «Австрийское мясо, турецкие горох и фасоль, индийский лук, пакистанский картофель, американский рис, итальянское топлёное масло, болгарский сыр, голландские куры, датское сливочное масло, иорданские апельсины, африканские бананы, ливанские яблоки, израильские куры и яйца помогают мне поддерживать мой национальный престиж и, опираясь на величие прошлого и потрясающие достижения настоящего, вглядываясь в светлые горизонты будущего, не забывать мой патриотический долг».

Конечно, чтобы поддержать свой авторитет учителя, мне следовало бы со всей солидностью ответить: «Что говорить! Имея собственных попугаев и мартышек, мы все-таки вывозим их из-за границы» — и затем влепить ей здоровенную единицу. Иначе нам двоим бы не поздоровилось. Что поделаешь? Правда, не следует подавлять способности наших цветочков, но когда способностей слишком много, так же как когда слишком много ловкости (и вообще, когда чего-нибудь слишком много, например таланта, но, конечно, не денег), это приводит к слишком ранней смерти. И безусловно, мне совсем не хотелось бы, чтобы моя ученица умерла в ранней юности. Пусть лучше она будет счастливой и благополучно состарится, не ведая нужды и забот.

Диктор вещает о погоде: «…Фронт тепла через Саудовскую Аравию…» Забавно, не правда ли? В наше время все, даже погода, приходит к нам из-за границы: холодная — из Сибири, тёплая — из Саудовской Аравии. Даже болезни: чума — из Пакистана, инфлюэнца — из Гонконга, грипп — из Японии, триппер и сифилис— из Америки.

В последнее время, опять же от американцев, мы схватили ещё одну болезнь: нам нравится быть «самыми-самыми», иметь все «самое-самое». Вот уже несколько дней мы шипим, как рыба, поджариваемая на сковороде, но сознание, что наша столица — самая жаркая столица в мире, облегчает нашу участь. Я тоже не прочь быть «самым-самым». Даже если я окажусь самым глупым или самым сумасшедшим человеком на земле.

Резкое торможение прерывает мои мысли. Взгляд мой падает на худенькую, тонкокостную, щупленькую девушку, сидящую впереди. Какое-то время я гляжу на неё — и вдруг чувствую непреодолимое желание схватить её в объятия, стиснуть так, чтобы услышать хруст её хрупких косточек. В этом желании нет никакой страсти или влечения. Только жестокость, инстинкт хищника. Может, я болен? Стал садистом? (Или, как теперь говорят, мучителем?) Несомненно, болен, но моя болезнь — это мазохизм (или самоистязание), а не садизм. Иначе я бы давно выбросился из этой тесной раскалённой железной клетки.

Но не могу. Я здесь в плену. Подобно узникам фашистских лагерей смерти. Даже не подобно. Я — пленник фашистского лагеря смерти. Нас бросили в крытый грузовик, заперли там и везут в отдалённый лес. Оптимисты считают — на принудительные работы с рассвета до ночи. (По крайней мере дадут талон на жратву.) Пессимисты полагают — на расстрел.

Но ни одно из этих предположений неверно. Все гораздо проще: выхлопная труба грузовика выходит в кузов, и убийственные газы нагнетаются внутрь. Сначала нас терзает кашель, а потом мы задыхаемся, умираем.

Для фашистов наслаждение заставлять людей умирать в страшных муках. Они не дают человеку умереть быстро и спокойно.