4 мая 1974 г.
Время — судья
Корзинки для бумаг и сора, которые ставятся у рабочего стола, обычно делаются плетеными. Но в Англии они вытеснены пластиковыми или жестяными ведерками, красиво окрашенными, чаще овальной формы и с какой-нибудь картинкой — букет цветов, пейзаж, голова собаки или что-нибудь смешное. Мусорные ведерки становятся таким образом красивой частью меблировки, и кажется, нет конца фантазии декораторов, изобретающих, что бы на этих ведерках изобразить.
Так, в универмаге «Джон Луис» на Оксфорд-стрит я стоял однажды перед большой стеной, занятой полками только с ведерками с десятками разных сюжетов, и увидел два с наклеенными на них вместо картинок какими-то документами — самыми настоящими документами, с водяными знаками, печатями, подписями, очень внушительными и напечатанными по-русски, что было совсем уж странно. Ознакомившись с текстом, я купил оба ведерка.
Оказывается, фабрика где-то добыла и использовала для наклейки на мусорные ведерки крупные денежные бумаги. Текст первой:
Государственный Дворянский Земельный Банк. Закладной лист на капитал пятьсот рублей, приносящий 41/2 процента годового дохода…
(Пятьсот рублей до революции — это были порядочные деньги. 22 руб. 50 коп. процента — на это, пожалуй, можно было месяц прожить.)
Читаю дальше:
К сему закладному листу принадлежит купонный лист на двадцать полугодий, с последним купоном на срок 1 Мая 1923 года. С.-Петербург, 1913 года. Управляющий, Товарищ Управляющего, Члены Совета — шесть витиеватых подписей, шестизначный номер и роскошная печать.
Да, кто-то, кто-то вот в 1913 году положил капитал, получил эту бумагу и рассчитывал на проценты вплоть до 1 мая 1923 года. Вероятно, потом он эмигрировал. Долго, долго хранил. Возможно, у него таких бумаг была пачка. Он умер, дети продали пачку за несколько десятков пенсов, и через шестьдесят лет закладные листы пошли на оклейку мусорных ведерок.
Беру другое ведерко, читаю второй документ:
Заем свободы. 5 % облигация в сто рублей нарицательных.
К Вам, граждане великой свободной России, к тем из Вас, кому дорого будущее нашей родины (все это пишется с твердыми знаками, «ерами», конечно) обращаем мы наш горячий призыв… Только напряжение всех наших сил может дать нам желанную победу. Нужна затрата многих миллиардов, чтобы спасти страну и завершить строение свободной России на началах равенства и правды… Одолжим деньги Государству, поместим их в новый заем и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние.
Министр-Председатель — князь Львов.
И далее еще девять витиеватых подписей, все девять — министры. Дата: «Петроград, 27 марта 1917 года». Семизначный номер.
Невозмутимые англичане приклеили на мусорное ведерко и это. Много мыслей и много разной философии при желании можно было, наверное, выстроить по сему поводу. Но это совсем не нужно. Казус, просто факт — для кого кажущийся смешным, для кого печальный — привожу едино лишь к мысли о том, как неумолимое время поразительно переоценивает ценности. Вблизи иные вещи кажутся затмевающими полнеба. Проходит время. С расстояния оказывается, что то был пустой раздутый баллон, который от укола иголки лопнул.
Я говорил уже в одной из бесед, как однажды смотрел в Лондоне фильм югославского режиссера Макавеева «Тайны организма», в который включены кадры кинохроники — величественный выход Сталина и его Политбюро к рукоплещущей и завывающей от восторга толпе делегатов в кремлевском зале. Сталин был такой маленький, в своем маскарадном мундире генералиссимуса, в штанишках с лампасами, с рекламной улыбкой «гения и отца народов»; в ответ на бешеные овации и рев толпы — этак делал вид, что тоже слегка похлопывает в ладошки. А за ним — субординированной, продуманной мизансценой — и Берия, и Каганович, и Молотов, и Микоян, гении Вселенной, воплощенные чуда на двух ногах. Сегодняшний кинозрительный зал взорвался смехом и хохотал чуть не до слез, как над Чарли Чаплином.
Если бы только прожить на земле достаточно долго, сколько можно увидеть явлений подобного рода, собрать богатую коллекцию документальных свидетельств — куда там любая филателия! Вот в Советском Союзе шел фильм «Обыкновенный фашизм», там тоже включены кадры кинохроники, тоже о явлении гения народу, но — Гитлера. Немецкие женщины рыдали в истерических судорогах от подъема и счастья, как при виде Иисуса Христа. Правда, когда я еще в СССР смотрел этот фильм, советский зрительный зал не смеялся, но напряженно глядел — я бы сказал, больше, чем с простым любопытством.
По всей стране стоят памятники Ленину с протянутой рукой. Попробуйте в кругу приятелей, примите такую позу и выкиньте руку. Подумать только, как ревели массы в свое время, когда Ленин показывал им этот жест. И со сверкавшими глазами начинали петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов / И как один умрем / В борьбе за это»… Интересные слова: «И как один умрем». Так что, останутся на земле, по-видимому, только одни Советы? Ничего, пели. И несколько миллионов действительно умерли. Чтобы потомки через полстолетия выдумали серию анекдотов о Ленине.
Но у Ленина был ведь еще коллега, лучший друг, вторая половина, интеллектуалист-марксист, по имени Лев, по прозвищу Троцкий. Ведь, собственно, он практически провел революцию. То был гений, касавшийся головой, как и Ленин, самого купола неба. Половину неба заслонял Ленин, половину — Троцкий. И вот интересный вопрос сегодня: как выглядел Троцкий? У Ленина была бородка, а у Троцкого она была или нет? И вообще, что случилось с этой горой, закрывавшей половину неба? подмахивавшей стопки массовых смертных приговоров с легкостью завмага, подписывающего акт об усушке и утруске?
Оказывается, этот баллон в самый разгар раздутия не избежал прокола. Он уехал в Южную Америку и потом долго писал, писал, возмущенно мельтешился, поливал какими только мог помоями Сталина — другой, более хитрый и ловкий баллон, закрывший вместо него небо, так что Сталин послал убийцу, и тот альпинистским ледорубом убил несчастливого Троцкого прямо за письменным столом. История раздутия и конца — в духе довольно черного юмора.
В 1937 году, когда я пошел в школу, в первый класс, для нас небо было совершенно закрыто двумя гигантскими фигурами: одна, покрупнее, самый большой отец и друг детей, Сталин; другая поменьше, но тоже величайший друг детей — Постышев. Вы, надеюсь, краем уха, может, слышали такое имя. Он был большой гений, гекатомбы смертей подписывал не сморгнув, тот самый большевик, о которых Маяковский восторженно писал, что если бы из них делать гвозди, то в мире бы не было крепче гвоздей. Но между подписываниями смертных приговоров он в том же 37-м году — в порядке отдыха ума, что ли, — предложил восстановить елку для детей. С 17-го года она была упразднена — «рождественская», часть религиозного культа и опиума для народа, естественно. Он предложил елку новогоднюю, нашу, советскую, пионерско-октябрятскую, с пением революционных песен и прочее. На первой елке в школе мы пели: «И эту чудо-елочку нам Постышев принес!»
Затем однажды нам в классе скомандовали: «Учебники на парты! Вырвать страницу с портретом Постышева. Замазать чернилами фамилию «Постышев» на таких-то страницах». И гения не стало. Выдернули гвоздь.
Вот любопытно, ну что, если бы сегодня детский хор запел под новогодней елкой: «И эту чудо-елочку нам Постышев принес»? Нет, это так нелепо, что — чувствуете? — даже шутка не получается.
«Кукуруза — королева полей!» — это, пожалуй, еще вызовет улыбку, потому что свежее в памяти. Огромные заголовки в газетах: «Сев королевы», «Дорогу — королеве полей». В одном из номеров «Правды» целая полоса, вторая страница, была занята стихотворными строчками. Заголовок: Евгений Долматовский. «Кукуруза». Поэма.
Не сочтите мои слова за выдумку или бред. В газетно-архивных отделах библиотек хранятся подшивки «Правды». Поэт вначале заявлял, что, смело отбрасывая разные плюгавые темы поэзии, принципиально решил написать о том, что есть главнейшее из главнейших, и пошел: «Моя лирическая муза! Воспой сегодня кукурузу!»
