Но вернемся к апокалипсическим ужасам, которые кое-кто предсказывает судьбе книги. Любопытно, что это уже не ново. Уже несколько раз на протяжении последних лет семидесяти предсказания такие появлялись. В первый раз — когда появилось немое кино. Футурологи тех лет сразу сказали, что и театру и книге пришел конец. Нет, ничего. Кино стало звуковым, цветным, широкоэкранным, панорамическим, объемным, а театров не меньше, а больше, а число названий и тиражи книг все растут. Особенно уверенно некоторые предсказывали конец книге с появлением телевидения: мол, уж такое заманчивое развлечение и информация, вошедшие к каждому в дом, начисто заберут время, уделявшееся раньше книге. Ну, в некоторых домах оно, может, так и случилось. Но почему же тиражи новых книг растут? Я знаю совершенно точный ответ на этот вопрос касательно такой части земного шара, как Советский Союз. Там, кроме футбола, хоккея и фигурного катания, смотреть по телевизору нечего. Остальное, знаете, все о сталеварении и свекле. Но западное телевидение — особенно лучшее в мире, я считаю, телевидение вот здесь, в Англии, где я живу, — это что-то такое, что действительно не оторвешься с утра до ночи. Но… не отрываешься, не отрываешься — а потом рано или поздно когда-то поворачиваешь выключатель, берешь с полки книгу и… и в поездах все только и делают, что читают, и в метро, и в постели, и в кресле, и проходишь вечером мимо стеклянных английских дворцов-библиотек — народу! Очереди стоят на выдаче. Так что бы это значило?

Значит это, по-видимому, то, что каждому свое, то есть каждому средству сообщения информации своя область. Комбинация звука, изображения, цвета, объемности и прочее — это прекрасно, когда имеем дело с информацией более или менее динамичной, но несложной. Когда же информация очень сложна, глубока, многогранно-многозначительна, то здесь обычная напечатанная страница куда нужнее, куда эффективнее. Вообще процесс впитывания серьезных, глубоких вещей куда более эффективен при чтении, чем при слушании или восприятии с экрана. Ну, крайний пример: какое серьезное философское образование можно было бы получить только и единственно с экрана телевизора, если бы нашлась такая сумасшедшая станция, которая задалась бы целью — не по верхам, не примитивно-популярно такое образование предложить? Нет, я не могу вообразить себе настоящего современного философа, который бы никогда книг не читал, а только телевизор смотрел.

Нет, вопроса о том, что значение книги упадет, — по-моему, такого вопроса сегодня нет совсем и завтра не предвидится. Вопрос есть лишь в том, как справиться с книжной лавиной, как в ней разобраться, как отобрать те 5 или 10 тысяч книг, которые — из 25 миллионов к концу нашего столетия! — только-то и дано каждому из нас прочесть, да и то только если читаешь регулярно и много. 5 или 10 тысяч книг, максимум 15–20 тысяч. Обидно. Прямо ужасно.

Я так жалею, что в свое время потерял время на чтение «Цемента» Гладкова или «Кавалера Золотой Звезды» Бабаевского. А то еще «Шаг вперед, два шага назад», «Вопросы ленинизма» и многие другие труды, вплоть до трудов по языкознанию одного ныне полузабытого автора… Это же значит, что я в моей отпущенной мне жизнью квоте не прочту никогда других, более увлекательных, более нужных, более умных книг.

17 марта 1978 г.

Одно время когда-то я был миллионером, даже, точнее, мультимиллионером. У меня было примерно полмиллиарда рублей. Может, даже уже можно сказать, что я был полумиллиардером. К сожалению, это была всего-навсего коллекция старых, выпускавшихся в разные времена бумажных денег, рублей, вышедших из употребления, от старых царских до советских сталинских, замененных новыми денежной реформой 1947 года. Теперь уже и тех нет: хрущевской реформой они были заменены на еще более новые.

Это все надо помнить. На днях я у одного автора в воспоминаниях о годах войны прочел, что он тогда, ужасно голодая, жил на 50 рублей в неделю, и он в скобках добавляет: «То есть это пять рублей по-нынешнему». Нет, это не так. Сталинская реформа в декабре 1947 года заменила прежние деньги довоенных и военных времен в пропорции 10 старых рублей за один новый. Значит, 50 рублей во время войны можно было бы сравнить с пятью рублями в 1948 году и дальше, но Хрущев уже эти деньги снова заменил на еще более новые и опять-таки в пропорции десять к одному.

Следовательно, один рубль в 47-м году был заменен 10 копейками, а затем эти 10 копеек были заменены копейкой. 50 рублей во время войны — это, строго арифметически, 50 копеек по-нынешнему, а не 5 рублей.

Может быть, я был бы и круглым миллиардером, если бы купил однажды битком набитый мешок денег, большой мешок, просто огромный мешок денег, который продавал на базаре какой-то цыган, и он недорого просил, всего буханку хлеба или папирос пачек десять, кажется, и можно было, поторговавшись, вообще взять этот мешок за бесценок, и я уже прямо готов был и купить, но подумал: а на что он мне, ну и потом так жалел, так жалел, что не купил…

Ну да, конечно, это было в те самые пламенные годы войны, зимой 1941–1942 года. Мне было двенадцать лет. В оккупированном немцами Киеве я бегал по базару и продавал поштучно папиросы. Я не знаю, откуда цыган взял этот огромный мешок советских денег. Скорее всего выгреб из сейфа в каком-нибудь банке в те дни, когда советские войска ушли, а немецкие только входили и происходил великий грабеж магазинов, учреждений, складов, пустых квартир и всего, чего только можно. Нагреб человек мешок денег, а оказалось, что ошибся: при новом режиме эти деньги стали недействительны. Стали ходить только немецкие марки и особые оккупационные деньги — кстати, все в той же магической десятичной пропорции: 10 оккупационных рублей равнялись одной твердой немецкой марке. Ну и цыган решил продать мешок бесполезных денег хотя бы за несколько пачек папирос. И он и мы, мальчишки, и я в том числе, были плохими футурологами: не поверили, что эти деньги еще когда-нибудь снова станут ценными. А они были ценными — во-первых, на всей остальной территории Советского Союза, куда немцы еще не пришли или вообще никогда не пришли. Как раз в это время упомянутый автор воспоминаний вот и жил на них именно, на 50 рублей в неделю. Ему бы тогда да этот мешок! Просто чисто географически мешок находился не там, где он был бы так нужен и ценен.

Во-вторых, политически мешок опять-таки находился не в том, так сказать, кругу, где бы он мог быть правильно оценен. Будь цыган горячим советским патриотом, не сомневающимся, что не Сталин, а Гитлер будет побежден и «наши еще придут», он, конечно, запрятал бы мешок, как клад, да и сидел бы тихо, ожидая.

Уже 6 ноября 1943 года Киев был взят советскими войсками — и в один момент, конечно, стали пустыми клочками бумаги все марки и все оккупационные деньги, а стали ходить опять именно те самые, с мешком которых цыган носился, и ходили вплоть до декабря 47-го.

Бесполезные марки и оккупационные, довольно смешные рубли, которых я насобирал где-то чуть ли не среди мусора, и положили, собственно говоря, начало моему коллекционированию. Чего только не валялось тогда как мусор. У кого-то я увидел кипу керенок, выпросил. У одних соседей на нашей улице, оказывается, хранились в дальнем углу чердака пачки старых царских радужных сторублевок, пятисотрублевок с Петром Первым в доспехах, и какие-то сибирские деньги, и деньги Войска Донского. Видимо, какой-то грабитель, обшаривая их пустой дом (они эвакуировались), наткнулся на эти деньги и вышвырнул в слуховое окно, во всяком случае, крыша была усыпана ими, ветер носил их по всей улице. Я знаю, многие люди во все долгие годы советской власти вплоть до окончания войны и даже после еще хранили старые деньги, особенно солидные дореволюционные, царские: не верилось, не верилось, что они навсегда превратились в ничто…

Так я постепенно, но довольно быстро насобирал подобных денег на общую сумму около 500 миллионов, но львиная доля этих миллионов была за счет тех курьезных бумажек, которые после революции, в годы Гражданской войны, во все 20-е годы выпускались как советской властью, так и всеми, кому не лень, со все большим количеством нулей, без всякого обеспечения, естественно, так что доходило, бывало, дело, что коробок спичек стоил и 10 тысяч рублей, и 100 тысяч рублей. Дрянная такая полоска непрочной бумаги, нашлепаны аляпистые какие-то там завитушки, и буквами, значит: «Один миллион рублей». «Пять миллионов рублей». Забавно, черт возьми.