Всерьез я собирал тогда по свалкам размокшие, заплесневелые книги, то было серьезно, то была ценность. А бумажные деньги собирал так, скорее для смеху. Вы спросите: откуда книги на свалках? Но во время войны именно чего только не выбрасывалось вон. Ценность был сухарь, полусгнившая свекла, стакан соли или наперсток масла, а книги, например, выбрасывали немцы из занимавшихся ими под казармы или лошадиные стойла библиотек, школ. И сами люди при советской власти выбрасывали все, что было не последних лет издания, на случай обыска, вплоть до дореволюционных классиков, а чем черт не шутит: вдруг сегодня родилась установка и то-то и то-то рассматривать как антисоветское… а потом, когда немцы нагрянули, полетело на свалки все советское, от Ленина и Сталина до Шолохова. Советские опять пришли — скорее вон все, что накопилось за время оккупации. Так что литература лежала кучами, мокла и гнила под дождями. Я рылся и вытаскивал из середины что более или менее сохранилось, и попадались очень даже хорошие, ценные, и знаменитые, и антикварные книги.

…Да, ведь и еще один был случай, когда мне предлагали купить деньги, тоже мешок, но небольшой, вернее — такую суму. Но я уж был так богат, что к этому случаю отнесся совсем уж равнодушно. Старуха, которая продавала, говорила, что там миллион царских рублей. Это было так.

В Киеве на Куреневке есть большой кожевенный завод. До революции он принадлежал фабриканту Кобцу. Фабриканта в революцию расстреляли вместе со старшим сыном и поставили к стенке младшего, мальчика, и все на глазах у жены Кобца, матери. Она упала перед чекистами на землю, целовала их сапоги, умоляла пощадить мальчика, и они его не застрелили, но он сошел с ума. Конечно, потом эта мать с помешанным ребенком были «лишенцами», скитались и жили бог весть как, но когда в Киев пришли немцы в 41-м году, городская управа дала им квартиру в соседнем с нами доме, и тогда моя мама и я узнали близко старую больную Кобчиху, как все ее звали, и ее тихопомешанного, уже пожилого усатого сына. Потом опять приблизился фронт, немцы выгнали все население Киева на Запад, и старуха Кобчиха с сыном с котомками за плечами поплелись среди общих толп, и след их пропал.

Потом через несколько лет (война уже давно кончилась, Сталин уже писал труды по языкознанию и душил так называемый «космополитизм» и прочее), шел я, уже тогда не мальчик, а молодой человек, по улице и увидел очень древнюю, совсем уже «живой труп», старуху, которая не могла поднести полведра воды от колонки. Ну, естественно, я подлетел, помог — и тут увидел, что это старуха Кобчиха. Донес ведро до ее жилья — я не говорю дома, но, наверное, не годится и слово «жилье», потому что ютилась она под лестницей в очень старом бревенчатом доме — знаете, под лестницами бывают такие кладовочки, где метлы дворники ставят, так вот у нее в этой кладовочке помещались топчан из досок и скамейка, на которой стояло ведро с кружкой. Мы поговорили, она рассказала о мытарствах последних лет, о том, что сын в сумасшедшем доме, ему там хорошо, он тихий, подметает дорожки, сын в тепле, а вот ей, собственно, не на что жить, и она хотела бы кое-что продать. Не знаю ли я коллекционера, покупающего старинные деньги?

Она полезла под топчан и вытащила суму, набитую пачками царских денежных купюр. «Здесь примерно миллион, — сказала она. — Я бы недорого отдала». А я говорю: я был и так богат-перебогат, зачем мне был лишний миллион? Я пробормотал, что мне лично не нужно, но я поспрашиваю… потом все собирался как-нибудь ей помочь, ну да, все собирался, а вскоре слышу: старуха умерла. Не знаю, кому достался тот миллион, или его выбросили в мусор.

Не рискуя больше отнимать ваше время сегодня, я на том кончу, отнеся на следующий раз историю о том, что же случилось с моими собственными пятьюстами миллионами. А судьба их была занятная, прямо смех и грех что случилось… В следующий раз.

24 марта 1978 г.

В моей прошлой беседе я начал рассказывать о том, как в юности (а это были первые послевоенные годы) я почти шутя собрал коллекцию вышедших из употребления бумажных денег на общую сумму в 500 миллионов рублей. Я сам удивился, когда однажды сел и для интереса пересчитал: полмиллиарда рублей, батюшки! Мультимиллионер я.

И вся эта уйма денег, представьте, умещалась в одном кожаном портмоне — правда, большом, этакое что-то среднее между большим кошельком и ученическим портфелем, где-то я на какой-то свалке его подобрал да и стал понемногу набивать деньгами.

В прошлый раз я подробно уже рассказывал, как много в те времена валялось иногда прямо на улице или на свалке старых, ненужных, навсегда аннулированных бумажных денег — от солидных дореволюционных царских, и керенок, и первых советских до немецких гитлеровских и оккупационных, и советских сталинских, прекративших хождение после денежной реформы 1947 года.

До войны многие люди хранили старые деньги, особенно царские, втайне надеясь, что, может, случится чудо и старый режим восстановится, а с ним и его деньги, и облигации, и другие ценные бумаги. Но когда война окончилась полной победой Советского Союза и стало ясно и младенцу, что это уже действительно серьезно и старое уже действительно никогда не вернется, тут и полетели на свалку бумажки, бывшие когда-то деньгами, пачки радужных сторублевок-«катеринок» — за каждую из таких радужных бумажек, говорил мой дед, до революции можно было купить самую лучшую корову; пачки керенок, и каких-то сибирских денег, и каких-то денег Войска Донского. Девяностолетняя вдова фабриканта Кобца предлагала мне где-то в конце 40-х годов купить у нее мешок царских денег, общей суммой один миллион царских рублей, — купить для коллекции, естественно. А я не купил: зачем мне был лишний миллион? Я имел уже 500 миллионов, уж так был богат!

Будь я настоящий фанатичный коллекционер, я бы, конечно, купил бы, из жадности, впрок, для обмена с другими коллекционерами, как это положено, но я-то к своему этому занятию относился несерьезно. Валялись на земле какие-то бумажки, называвшиеся когда-то деньгами, — ну, я их подбирал. А покупать еще, настоящие деньги за это платить — еще чего не хватало! У самого на хлеб не было. Я жил в Киеве, а тогда после войны голод на Украине был страшный. Сейчас, через много лет, та коллекция, может быть, и представляла бы собой какую-то ценность, но тогда — тогда я собирал ее так, для смеху.

А занимали мои 500 миллионов рублей так мало места (повторяю, этакое туго набитое портмоне размерами с половину школьного портфеля), потому что большую часть миллионов составляли те курьезные бумажки, которые лавинами печатались в послереволюционной инфляции вплоть до начала 30-х годов, когда случалось, что коробок спичек стоил и тысячу рублей, и 10 тысяч рублей, ну и, соответственно деньги были: дрянная такая, словно оберточная, бумажка, какие-то аляповатые завитушки, серп и молот, надпись: «Пять миллионов рублей». Тогда все без исключения были миллионерами и миллиардерами.

В годы, когда я собирал свою коллекцию, мы с мамой жили на киевской окраине Куреневке, в одной комнате площадью шестнадцать квадратных метров с маленькой кухонькой, и хотя мать была учительницей младших классов и вела две, а то и три смены, работая с утра до позднего вечера, на зарплату прожить было, конечно, не то что невозможно, а просто тут не о чем было и говорить. И я работал с малых лет и кем только не был (в то время я уже работал, по-моему, статистом в оперном театре), а жить не на что.

И мать брала постояльцев — коечников, или «угольников», от слов «снимать угол», студентов какого-то техникума на Куреневке. Ну, койками были заставлены все шестнадцать квадратных метров. Летом хорошо — летом мы могли распространяться и на чердак, и в сарай, а зимой ужасно. И мне пришла в голову прекрасная мысль. Я взял лопату, выкопал яму и выстроил себе землянку по всем правилам рядом с нашей хатой. Я даже печку там сложил, стены досками обшил и даже какими-то обрывками обоев оклеил — и поселился там как фон-барон, чувствуя себя независимым и счастливым, как лендлорд какой-нибудь, — первое в жизни отдельное, изолированное, мое собственное помещение! Я снес туда все свои богатства: книги, рукописи, коллекции. Там был только один недостаток: нужно было постоянно топить и сушить, потому что из земли поступала сырость и в несколько дней все могло отсыреть и заплесневеть.