Как удобен для управления послушный, без всяких вопросов, критики и разных индивидуальных отклонений коллектив. И именно к коллективизму в таком, мягко говоря, своеобразном истолковании этого понятия и призывается, значит, коллективный «советский человек». Где можно — просто принуждается приказом. В армии или в местах заключения, например. Подлинного коллективизма, который появляется в результате объединения хотя и разных, индивидуально очень отличающихся личностей, но в чем-то сходящихся, на какой-то главной, общей основе, — такого коллективизма власти в СССР боятся как огня. Коллективных протестов, коллективных демонстраций, коллективных изучений чего не положено и так далее. Нет, этот самый «советский человек» должен быть именно «винтиком» коллектива без индивидуальных отклонений, без разных личных, больших или меньших «но», «однако», «почему».

В той же армии, где коллективизм вменяется приказом (коллективизм в советском понимании), категорически запрещено подавать солдатам какие бы то ни было коллективные жалобы или заявления. Даже не протесты — обыкновенные просьбы. Коллективно — нельзя. Почему бы это? Мы же за коллективизм? За коллективизм, да не тот. Нужен коллективизм именно в подчинении. Но не в критике и даже не в просьбах. Нужен коллективизм в кавычках — такой, который позволяет подавить, не выслушивая, не считаясь, любые индивидуальные и коллективные же мнения, расходящиеся с позицией, предписанной сверху.

Но, простите, в таком случае к такому идеальному, по мысли партийных руководителей и идеологов, скоплению людей применимо не слово «коллектив», а слово совсем другое. Великий французский писатель-сатирик Франсуа Рабле несколько столетий тому назад создал в «Гаргантюа и Пантагрюэле» эпизод со стадом баранов, которые метались по палубе корабля, угрожая потопить его. Тогда хитрый Панург схватил самого крупного барана, вожака стада, и бросил его за борт. Стадо кинулось вслед за вожаком в море и погибло. С тех пор возник нарицательный термин: «панургово стадо». Можно выразиться и «панургов коллектив». Именно такой коллектив хочет иметь у себя под рукой любая тоталитарная власть. Оскорбительный коллектив. Подавленный коллектив. Лишенный разнообразия, инициативы, поисков, находок и ошибок… Ну да, и ошибок, потому что что же тогда это за жизнь, если в ней нет ошибок. Людской жизни не существует без ошибок. Винтики — да, они могут, пока не износятся, и безошибочно функционировать в налаженной машине. Той самой партии, которая в своих программных заявлениях о коммунизме кричит о безграничных возможностях для индивидуального развития человека, — на деле этой партии нужна только машина с винтиками, они же «советские люди». Нужен не подлинный коллектив, а этот самый единодушный до автоматизма «панургов коллектив». Но этого уж в задуманном и запроектированном масштабе вождям партийным, властям советским не добиться никогда. В самом корне своем глупо и напрасно это задумано было. Ибо, повторяю, для селедок и баранов — это еще, может, и подходит, но в человеческом обществе это невозможно. И не нужно. Не говоря уж о том, что просто неумно и оскорбительно.

Иллюзию, видимость некоего «панургова коллектива» создать, вероятно, можно. Видимость. При помощи очень сильного подавления, массы жертв, крови. Запугивания в паре с оболваниванием. Но даже и видимость эта вряд ли может сохраняться исторически достаточно долго. Видимость, а не пресловутый «монолитный, единодушный» коллектив.

Произносятся слова в речах, печатаются на типографских машинах, слова, слова, как сор: «Нерушимое единство советских людей…», «Все советские люди, как один…» — и так далее, и так далее, но простым и мрачным опровержением этой пресловутой единости винтиков в нерассуждающей машине простым и мрачным опровержением является постоянная, напряженнейшая деятельность самой развитой в мире карательной системы, от самых первых шагов ленинского ЧК до сегодняшнего КГБ. Ради чего один Сталин погубил столько миллионов живых людей, как не ради того, чтобы подавить протест личностей, нивелировав оставшихся в придуманные его больным воображением «винтики». Но протеста-то он отнюдь не подавил и превращения всех поголовно в винты совсем не достиг. Может быть, мало подавлял, может быть, нужно было еще пуще, втрое, вдесятеро сильнее? Да нет, и это не поможет. Вырезать всех до последнего — это еще можно, допустим, теоретически чисто: можно. Превратить всех в винтики — невозможно. Ибо тогда не станет людей: тогда это были бы не люди, а что-то другое. Такие же «преобразования» в природе, чтобы людей превратить в нелюдей, никаким даже Сталиным, даже архи-Сталиным не под силу и отдаленно.

Вот если бы под таким углом зрения сегодняшнее движение свободной мысли в Советском Союзе да оценить бы вдумчивее теоретикам, как партийным, так и кагэбистским. Они бы, может, поняли, что и репрессии по сути дела столь же продуктивное занятие, как если бы кнутами да хлестать море.

28 декабря 1974 г.

С каждым годом все большему количеству людей становится все более ясно, что в современном мире случился чрезвычайно тревожный разрыв между развитием технологии с одной стороны и состоянием общественной мысли, морали, этики — с другой стороны. Говоря проще: между продвижением человечества в области материальной — и его топтанием на месте в области духовной. Ну вот один из наиболее ярких, я бы сказал поразительных примеров. Карл Маркс ездил на извозчике, и еще тогда ходили дилижансы, он писал свои труды при керосиновой лампе. С тех пор эти и подобные материальные вещи стали музейными. А путаные, полные разве что любопытных для исследователя, но произвольных гипотез и домыслов, в самом лучшем случае просто дискуссионные соображения Маркса — в музей не отданы. Наоборот, на значительной части земного шара и вообще считаются самым передовым, самым высшим достижением мысли, словно бы за сто лет после Маркса человеческая мысль не развивалась ни на шаг, а так и стоит на месте.

Вернемся назад на сто лет, даже более, потому что «Коммунистический манифест», например, вышел в 1848 году. Сегодня некоторые вещи и идеи даже 1948 года кажутся старыми, наивными. А то же ведь был 1848 год! «Призрак коммунизма бродит по Европе». Тогда это прозвучало так поэтично, звонко, вдохновенно-обнадеживающе. Сегодня, через столетие с четвертью, неугомонный призрак кое-где даже воплотился в нечто уродливое, но в основном так и бродит. Зловеще, странно, ибо, созданному в век дилижансов, ему, казалось бы, давно бы пора уйти туда же, куда ушли дилижансы. Уж и паровозы ушли. В Англии, где этот живучий призрак родился, и паровозов, например, давно нет. Последние работяги паровозы, собранные в одном из парков, еще можно увидеть — замершие, ржавеющие; и несколько сентиметально-благодарно англичане повесили на каждом табличку: «Ржавейте спокойно».

Мы не успеваем удивляться все новым научно-техническим достижениям, перестаем им удивляться. Мы живем в осуществленном — и даже куда более того — фантастическом мире Жюля Верна, который, я помню, еще в дни моего детства казался вполне научно-фантастическим, заглядывающим в очень далекое будущее. Если бы любому просвещенному человеку середины xix века было описано достигнутое сейчас: путешествия на Луну, телевизоры в квартирах, путешествия по воздуху со сверхзвуковой скоростью, причем путешествия самолетом такие же обычные, бытовые, как когда-то тем же дилижансом или тройкой лошадей, или телефоны, радио, лазеры, компьютеры и так далее, и так далее, — опиши кто-нибудь все это, говорю, любому просвещенному человеку xix века — он, пожалуй, не поверил бы, что ему описывают реальную жизнь всего через сто лет. Да всего лет тридцать назад казалось, что межпланетные полеты — дело xxi века, по самой меньшей мере.

С другой стороны, если бы любому просвещенному человеку xix века, особенно в России, кто-то бы рассказал, что и через сто лет, во второй половине xx века, в России люди будут строжайше приписаны к указанным местам проживания, в частности, например, беспаспортные крестьяне не будут иметь права без исключительного позволения покидать место жительства, что поездка за границу будет в сотни раз более трудным делом во времена сверхзвуковых самолетов, чем во времена дилижансов и троек, что полиция будет во много раз свирепее, держа под контролем и страхом каждый шаг обывателя, — я уверен, просвещенный человек xix века только рассмеялся бы на это. В то, что мы достигнем Луны, он не поверил бы. Но в приход справедливости он верил. Он не то что верил, он ЗНАЛ, что через сто лет жизнь в России будет неизмеримо прекраснее, разумнее и, уж безусловно, свободнее, чем в его, как ему казалось, ужасный в этом отношении xix век.